этого горя извлечь нельзя. Зато ты приносишь человеку страдания. Неважно, что этот человек — ты сам.
Я молчала.
— И вообще, знаешь что? — продолжал он. — Вот сколько раз видел. Человека хоронят, и все по очереди рыдают. Потом идут кушать. По крайней мере у половины людей на лице в этот момент скорбного выражения не найдешь! А когда справляют сорок дней, все уже веселятся в открытую, за застольными разговорами почти и не вспоминая об умершем, только в тостах или чем-нибудь подобном. Зато стоит о нем заговорить, вот как сейчас, сразу — скорбная маска: «Извини, я не знал».
— Ты жестокий, — сказала я. — Ты можешь говорить о больных и о мертвых с пренебрежением, ты смеешься над чужим горем… Конечно, может быть, ты и знаешь какую-то истину, перед которой все мы ничтожества и наши проблемы мелки, но ведь было время, когда ты не знал своей истины и был таким же, как мы.
— Стоит мне чуть-чуть высказать свое мнение, как на меня сразу нападают, — невесело ответил Гелий. — Пожалуйста, могу и молчать.
— Ну вот, почему сразу — молчать… Послушай, у тебя столько престранных мыслей в голове, почему ты не как все?
— Когда человек все время один, у него предостаточно времени, чтобы думать. Это как Зальтен — автор «Бемби» — сказал: «Одинокий путник идет дальше других».
— И тебе никогда не хотелось иметь спутников на твоей дороге?
— Да чего там, хотелось, конечно, — сказал он. — Но тут уж каждый делает свой выбор, как ему жить. А то тебе как в сказке: подавай сразу и кувшинчик, и дудочку.
Мне снова стало его жалко. Гелий понял это.
— Не забывай, что я самый счастливый в мире, — напомнил он.
Мне показалось, что в этот момент он говорил неискренне. Хотя, конечно, я многого не знаю и могу ошибаться.
Глава 4. Ёжик и фея
Наступил вторник. Гелий исчез вместе с чемоданом.
Я обнаружила записку: «Спасибо за крышу. Гелий». Хорошо, что мама и папа еще спали и этой записки не видели.
Нет, хорош гусь! Сбежал, и все. Хотя он и предупреждал, что не остается у людей больше, чем на два дня.
Но, извините, одно дело — у людей, а другое — у меня!
Пришлось вспоминать Конан Дойля и применять метод дедукции.
Гелий сидел в библиотеке и читал какую-то «Книгу об Эсперанто».
— Де кие ви… тьфу ты, — сказал он. — Ты что, меня искала?
— Какая проницательность, — ответила я.
— А зачем? — он удивился.
— Бери свой чемодан и отправляйся к нам, — велела я, садясь за стол напротив него.
— Нет, — ответил Гелий, — и ты знаешь почему.
— Но ты еще не объяснил мне многих вещей! Не отпущу я тебя никуда. Жить тебе все равно негде. Тем более, пока ты будешь в городе, я тебя буду разыскивать и расспрашивать, можешь не сомневаться. А то, видите ли, сам счастлив, а с другими не хочет секретами поделиться!
Он заулыбался, но покачал головой:
— Оля, я не пойду.
— Ну тогда и я не пойду, — заявила я.
— Слишком быстро тебе со мной наскучит. Думаю, все остальные секреты я оставлю при себе.
— Пусть наскучит, — согласилась я. — На свете есть два типа людей: несчастные, которые живут хорошо, и счастливые, которые живут плохо.
Гелий перебил:
— Ен ла мондон венис нова сенто…
— Значит, — продолжала я, — то, что хорошо — это плохо, а то, что плохо — это хорошо.
— Тра ла мондон ирас форто воко…
— Поэтому, когда мне скучно, — это хорошо…
В конце концов Гелий не выдержал, захлопнул книгу и поинтересовался:
— Зачем ты выворачиваешь наизнанку мои истины?
— Хочу посмотреть, что они представляют собой изнутри, — сострила я. — Понимаешь ты или нет, что мне кроме тебя никто ничего подобного не расскажет? Жалко тебе, что ли?
— Ох и навязалась ты на мою голову, — ответил он и пошел сдавать книжку.
Потом он спрашивал:
— Ты знаешь закон: как хочешь, чтобы поступали с тобой, поступай с другими?
— Слышала.
— Как, по-твоему, он действует? Приведи пример.
— Ты говоришь кому-то: «Привет», — предположила я. — Он отвечает: «Привет». А если ты обзываешь его, слышишь: «Сам такой».
— Ладно, — кивнул Гелий. — Теперь скажи, когда человек относится к тебе с презреньем, это чувствуется? Если он вообще ничего не говорит?
— Ну… пожалуй, чувствуется, — согласилась я. — А почему так?
— Потому что мысли и эмоции материальны, — заявил Гелий. — И ты ощущаешь их и воспринимаешь. Некоторые умеют делать это очень хорошо. Я говорю о телепатах. Только мысли состоят из особой материи, более тонкой.
— И что же дальше?
— Мысли окружают человека, создают ему оболочку. А одноименные мысли притягиваются. Это значит, что в жизни человек чаще встречается со сходными ему людьми: злой — со злыми, добрый — с добрыми, веселый — с веселыми.
— Но я встречаюсь с разными людьми, — возразила я.
— Правильно. Я сказал: «чаще», я не говорил: «всегда». Кроме того, мыслеформы еще и летают в пространстве сами по себе. Допустим, ты человек добрый. Добрые мысли, пролетая мимо, притягиваются к тебе твоими добрыми мыслями: чем их больше, тем больше силы притяжения. А злые мысли на тебе не оседают, поскольку у тебя злых мыслей почти что нет и сила их ничтожна. Вот и получается, что, не создавая своих злых мыслей, человек защищен и от чужих. Вот помнишь, я говорил тебе о горе? Горе — тоже отрицательная мыслематерия; создавая горе, ты вредишь не только себе, но и другим, когда твои мысли отлетают от тебя и становятся самостоятельными.
— Гелий… скажи, куда ты опять направляешься? — обеспокоилась я, когда он свернул в какой-то переулок.
— В детдом. Нас же приглашали, разве ты не помнишь?
Дети, завидев Гелия, завизжали и бросились навстречу. Кто-то завопил:
— Анна Ванна! Они пришли!
— Ребята весь день вас ждали, — смеясь, сказала воспитательница.
— Давайте снова в индейцев играть! — радовались те.
— Лучше я вам сказку расскажу, — решил Гелий.
— Про что?
— А вот слушайте. — Гелий встал между двумя скамеечками, и дети расселись на них. — В одном лесу…
