Преподаватель симметрии. Роман-эхо

Посредине листа — большая, толстоногая, прочно стоящая, как пирамида — А.

В левом верхнем углу от А парят рядышком аэростат и автомобиль; прямо под ними — араб в бедуинском одеянии целится с колена из винтовки, привязав своего осла к некоему орнаменту, на веточке которого уселся орел; целится араб в серну, что в страхе убегает от него по другую сторону А; на вершине буквы уселся некий удод; к левой боковине прислонился локтем арлекин; алебарды, пики, боевые топоры — целый арсенал — прислонены к правой боковине буквы; в замкнутом треугольничке буквы А паук сплел свою паутину; серна боится бедуина и убегает, а рядом с ней страус и овца — совсем его не боятся и пасутся себе; арлекин смотрит через букву на гору оружия и будто улыбается: что, мол, за хлам… в ногах буквы — якорь, луковица, подкова…

Какое-то, однако, возникло неравновесие…

Кто-то скребся и дышал за дверью. Неужто Мэгги? Варфоломей приник ухом к двери: никого.

Он отворил ее, стараясь не щелкнуть замком… и в комнату скользнул белый кот.

Варфоломей вздохнул с облегчением и разочарованием. Взглянул на лист: кажется, хорошо!

Орел перевешивал слева.

И Варфоломей подвесил справа, на такой же веточке —

                                                                        АБАЖУР.

ЭКСТРЕННЫЙ ВЫЗОВ (Dooms Day)

В конце предложения ставится точка.

Правило правописания

Проснувшись, Урбино понял, что уже сегодня. Он бесстрашно взглянул на кнопку.

Насколько грубо она была вмазана в стену, настолько аккуратной была сама. Белая, но с легкой желтизной, как бильярдный шар. Он ласково обвел ее пальцем, но опять же не нажал, а стал разглядывать свою руку: ничего, кроме сравнения ее с осенним листом, в голову не приходило. Не есть ли банальность окончательная точность?

Машинально пробормотал: „Господи, помилуй!“ — и Он тут же помиловал: напомнил о том, что надо встать с левой ноги и хоть как-то заправить кровать („чтобы хоть как-то сопротивляться дню“, — так научил его когда-то случайный монах). „Выходит, и монах был не случайный, — вяло подумал Урбино. — Зачем же мне тогда сопротивляться сему дню, если уже сегодня?“ Он еще раз с любопытством взглянул на кнопку: она была на прежнем месте. „В неожиданной точке сосредоточила меня Судьба“, — это была уже и не мысль, а так. Он выглянул в свое тюремное окошко — в его раму как раз вплыло облачко, повторив фотографию неба Трои. Это уже старческое: узревать подобие в каждом подобии, — усмехнулся Урбино живой половиной лица.

Сегодня должен был явиться тот журналист с расшифровкой беседы. Завтра или сегодня?

Не вызывается ли и он нажатием кнопки? — Урбино еще раз усмехнулся остаткам своего творческого воображения. Чего только он не навоображал себе за эти два дня ожидания, то есть страха? Уж не говоря о том, что этот прыщавый юноша и есть на самом деле тот же самый бес, искусивший его в юности фотографией из будущего.

Ладно, пусть это паническое старческое преувеличение, но эти два хама в спецовках, без слов отодвинувших сначала его, а потом кровать, расковырявших стену, вытянувших из нее какие-то жилы, поколдовавших над коробочкой и утопивших все свои секреты под слоем цемента так, что только эта кнопка и осталась… Одно можно сказать: действовали они слаженно, явно не впервой, еще заставили и бумажку подписать: мол, работа выполнена и претензий нет. Какие тут претензии, когда ему и рта не дали раскрыть?

Под чем же он подписался и на что согласился? Не иначе как на приход того же корреспондента… Чему же теперь удивляться?

И он снова усмехнулся этим вялым толчкам былого воображения… Подумать только, он, мучаясь бессонницей, даже представил себе, что от нажатия кнопки произойдет конец света и что именно его некто (тот же бес) выбрал для этой ответственности и вины.

Почему-то вспомнился толстый азиатский мальчик из поезда, вышедший в растерянности из туалета. „Вы не знаете, как тут смыть?“ „Нажми кнопку“. Добрая улыбка еще бродила по его лицу, когда он это вспомнил. „Только не пугайся“, — сказал он тогда мальчику. Кнопка была в точь такая. Смыв происходил с устрашающим звуком.

У них правила, у меня привычки. Мои привычки менее агрессивны, чем их правила. Я есть, и я никому не мешаю. Мне хватает заповедей, чтобы обретать опыт в собственном несовершенстве, в личном окаянстве. Им хватает правил, чтобы быть всегда правыми и не сомневаться ни в чем, даже в собственной вере. Проще ходить в церковь, чем верить. Проще подчиняться, чем следовать заповедям. Я мог бы теперь себе позволить переехать в более комфортабельные апартаменты, но мне подходит моя скворешня, потому что здесь я могу не убираться, спать допоздна и курить. Все равно никто бы не стал жить в этом номере из-за отсутствия удобств и шума машинного отделения лифта. Чем я нарушил их общественный сговор, чтобы меня приговорили к этой кнопке?

Почему кнопка проведена к нему, если вызывать нужно его?

Допустим, это экстренный вызов хозяина… Хотя Урбино уже на покое и работает только по воскресеньям. За то, что ему оставили эту скворешню… Впрочем, хозяину льстило, что у него в лифтерах потомок знатного рода. Тогда это звонок.

А вдруг это просто — включать и выключать свет, не подымаясь с кровати? С чего бы такая забота?.. Хотя хозяин стал необыкновенно предупредителен после объявления этой премии. Странные все-таки существа эти люди!

Если это просто выключатель, то я сейчас возьму и попробую… но рука боялась.

И каким образом монтаж кнопки связан с приходом корреспондента?

Однако если это не конец света и не выключатель, то не конец ли это его самого? Довольно-таки странный способ самоустранения предложен ему… и кем?

Небо сегодня выглядывало голубым. Подобие улыбки.

И Ангелы летят под небесами, // Суровый смысл по-прежнему внизу. // Где вы находитесь, о том судите сами — // До ослепления, до молнии в мозгу, // Когда произойдет… Ни дня без строчки… // Тьфу, графоман!!..

А вдруг нажать ее — это не конец, а начало? Простой выход из этого гробика?

Перед концом надо побриться и надеть свежую рубашку. Рубашка у него еще была, даже пожелтела и засохла, как конверт. А вот бритва? Бритва была особенно дорога ему, еще когда и не брился, как память об отце — первый „жиллетт“, со стертым никелем и заголившейся бронзой, в нее можно было свистеть, как в свисток.

Он уже и вчера не мог ее найти… кто украл? Не иначе мастера прихватили. Любители инструментов… А вдруг этот корреспондент?!

Зачем она ему?? Сувенир? Нашел себе Джойса! Этот надутый нечитабельный ирландец особенно раздражал Урбино. Да-да! Бритву украл именно Джойс! Последнее, что у него осталось… почему надо взять именно последнее?? Какие хорошие раньше были воры! Брали только деньги, и то потому, что он их плохо прятал. Урбино с особенной теплотой вспомнил своего личного, придворного вора: как он там? небось разбогател?

Джойс… не украл он у меня только последний роман — „Исчезновение предметов“ — и то лишь потому, что он так и не написан. Роман тут же всплыл в сознании Урбино, огромный, как „Титаник“ (если бы тот мог всплыть).

…Конечно, старик с детства знал о существовании седьмой комнаты. Еще