узнал из сообщения Рейтер, он сказал:
— Наверное, мне лучше вас предупредить.
— О чем?
— Я звонил в аэропорт, когда разыскивал вас. Там о вас ничего не знают. Говорят, что паспортный контроль вы не проходили. Вас везде ищут.
Но меня не нашли. Во времена Батисты полиция действовала нерасторопно. […]
Глава 8
Пьесы, которые были поставлены, я начал писать в пятидесятые годы. Подобно восстанию мау–мау и войнам в Малайе и Вьетнаме, театр дал мне ощущение новизны и спас от обыденности.
О прозаике, чью пьесу впервые ставят, когда он достиг солидного возраста, можно смело сказать, что в театре он дебютировал с опозданием. Я уверен, что, если бы Теренс Раттиган написал вдруг роман, мне бы это показалось подозрительным. Для того чтобы мириться с трудностями и разочарованиями, лжезавязками и лжеразвязками, с неудобоваримостью жанра, в котором общение идет только через диалог, новичок должен быть одержим своей работой, а кто поверит в одержимость, прорезавшуюся так поздно?
Все вышесказанное — это оправдание моего позднего театрального дебюта, но я хочу добавить, что поздним был, собственно, сценический дебют и что мой писательский путь усыпан не только недописанными романами, но и недописанными пьесами. Не берусь сосчитать, сколько пьес я написал до «Гостиной», но точно помню, что первая из них, принятая к постановке, но не поставленная, была написана мной в возрасте шестнадцати лет. Я рассказывал об этом печальном случае в «Части жизни». После него я лет двадцать за пьесы всерьез не брался.
Следующая комедия, героями которой были люди, похищенные на территории, оккупированной японцами, — перед последней войной такие происшествия не были редкостью — не двинулась дальше первого акта. Он мне нравился: сцена изображала некую железнодорожную станцию на маньчжурской границе, действующими лицами были японский офицер, не поднимающий головы от пишущей машинки, корреспондент «Дейли мейл», газеты, которая шокировала местные власти, предложив за возвращение похищенных крупную сумму денег (в те благословенные времена проблемы валюты не существовало), британский консул, китайский посредник, взволнованный муж и, наконец, похищенная пара — жена и молодой служащий, захваченные бандитами во время верховой прогулки. Мужа волновала не столько безопасность жены, сколько прочность брака, потому что, как писали газеты, жертвы были привязаны друг к другу за руки и находились в таком состоянии две недели днем и ночью. Я был доволен первым актом: на мой взгляд, в нем были свежесть и достоверность, действие бодро продвигалось вперед, но — увы! — когда я взял в руки часы, выяснилось, что первый акт длится восемнадцать с половиной минут. Пьеса должна была быть двухактной, второй акт — немного короче первого… Удрученный, я не стал за него браться.
Объем всегда был моим слабым местом. В первых романах мне никак не удавалось дотянуть до тех семидесяти пяти тысяч слов, которые, по мнению издателей, составляли минимальный объем книги. Накануне того, как начались репетиции «Гостиной» (я писал ее, с перерывами, больше трех лет и затем послал Дональду Олбери, ошибочно решив, что он занимается театральными постановками — впрочем, этим он и занялся, когда прочитал «Гостиную»), мы получили авторитетное заключение, что она длится час с четвертью, и пали духом. Увеличить пьесу было невозможно. Но в конце концов прав оказался я, насчитавший час и три четверти, а поднимая занавес немного позже и незаметно (для тех, кто в баре) увеличивая антракт, мы сумели набрать те два часа, которые так же необходимы дирекции театра, как издателю — семьдесят пять тысяч слов.
Благодаря Дороти Тутин, Эрику Портману и Питеру Гленвиллю «Гостиная» имела успел, но для меня это было нечто большее. Мне необходимо было отдохнуть от романов. Мне смертельно надоело писать сценарии. И в то тяжелое время, когда я решил, что жизнь моя непростительно затянулась, я открыл то, что называю про себя новым напитком. […]
Вскоре после окончания войны мой друг, бразильский кинорежиссер Альберто Кавальканти, попросил меня написать для него сценарий, и я задумал комедию про шпионов, основанную на деятельности в Португалии в 1943–44 годах немецкого абвера, хорошо известной мне по военной службе. После Фритауна (и безуспешных попыток наладить работу агентуры в вишистских колониях) мои шефы из разведки направили меня в отдел к Киму Филби, занимавшемуся контршпионажем на Иберийском полуострове. Я отвечал у него за Португалию. Там офицеры абвера, которые еще не были перевербованы нашей разведкой, были заняты в основном составлением и пересылкой в Германию насквозь ложных донесений, основанных на информации несуществующих агентов. Это была прибыльная игра (шифровальная ставка, плюс расходы, плюс премии) и к тому же безопасная. Удача отвернулась от немецкого командования, и невозможно было не восхититься тем, как в атмосфере поражения меняются понятия о чести.
Занимаясь Португалией, я часто думал, с какой легкостью мог бы играть в такую же игру в Западной Африке, если бы не был удовлетворен своим скромным жалованьем. Мне было отлично известно, что больше всего лондонское начальство радуется новым карточкам в картотеке агентурных данных. Однажды, например, я получил донесение о вишистском аэродроме во Французской Гвинее — агент был неграмотным, считал только до десяти (по числу пальцев) и из географических направлений определял одно лишь восточное (он был магометанин). Здание на территории аэродрома, в котором, как он утверждал, стоял танк, было, по другим сведениям, складом старой обуви. Передавая это донесение, я подчеркнул все его «достоинства», и каково же было мое изумление, когда оно было отмечено как «особо ценное»! В моем районе, кроме СУ, не было конкурирующих организаций, чьи сведения могли быть сопоставлены с моими, а сведениям СУ я верил столько же. сколько своим, потому что они, по всей вероятности, имели те же источники. Кто?то в Лондоне получил возможность заполнить чистую карточку — другого объяснения я не находил.
Итак, тема того, что двенадцать лет спустя, в 1958 году, стало «Нашим человеком в Гаване», зародилась во фритаунской лачуге и была записана в более комфортабельном доме неподалеку от Сент– Джеймсского парка.
Первоначальный ее вариант, а вернее, набросок, написанный в середине сороковых годов, уместился на одной странице. Действие разворачивалось в 1938 году, в Таллине, городе, весьма подходящем для шпионажа. Английский агент в этой истории не имел никакого отношения к пылесосам, и обманывать разведку его вынудила не мотовка–дочь, а расточительная жена. Он действовал изощреннее, чем Уормолд из «Нашего человека в Гаване», и не был таким простодушным. С приближением войны 1939 года враги и местная полиция — как и в случае с Уормолдом — начинали воспринимать его всерьез. Неизвестно куда наклеенные микрофотографии тоже есть в этом варианте. Прежде чем приступить к работе, Кавальканти отнес сценарий цензору, и тот отказался выдать разрешение на съемку фильма, в котором высмеивалась работа разведки. Так, во всяком случае, мне сказал Кавальканти. Возможно, он это придумал, потому что сам не был в восторге от избранной мной темы.
Сюжет нырнул на дно моего сознания, где подвергся мудрой критике подсознания, а я между тем, в начале пятидесятых годов, несколько раз съездил в Гавану. Мне нравилась louche 1 атмосфера города Батисты, и я всегда бывал там слишком недолго, чтобы разглядеть печальную политическую подоплеку деспотизма, арестов и пыток. Я ездил туда («ища утех для наказанья», как писал Уилфрид Скоуэн Блант) из?за ресторана «Флоридита», знаменитого своими «дайкири» и крабами по–мавритански, из?за борделей, рулетки в каждом отеле, игральных машин, извергающих водопады серебряных долларов, из?за кабаре «Шанхай», где за доллар двадцать пять центов можно было посмотреть фантастически непристойное представление, а в перерывах — самые порнографические из порнофильмов. (В фойе размещался книжный порномагазин для молодых кубинцев, пресытившихся представлениями.) И как?то раз меня осенило, что именно в этом удивительном городе, где предавались любым порокам и торговали всем, чем угодно, и должна разыграться моя комедия. Я понял, что мой прежний замысел был неверным и приходился не ко времени. Тени надвигающейся мировой войны были слишком мрачными для комедии, читатель не мог испытывать сочувствия к человеку, который в преддверии гитлеровского нашествия обманывает свою страну в угоду расточительной жене. Но в непредсказуемой Гаване среди нелепостей «холодной войны» (ибо никто не считал защиту западного капитализма великой целью) ситуация и впрямь делалась комичной, тем более что жену я заменил на дочь.
