с мощами. А больше всего смотрел на небольшие полиэтиленовые пакетики в руках соотечественников. Такой же пакетик с Богородичным пояском был у отца Бориса. Чувство могущей вот-вот случиться ужасной несправедливости всё более поглощало меня. И когда монах сказал, что сейчас мы перейдём к одной из самых почитаемых здесь икон, я поймал его за рукав и сказал как есть:
— Нам поясков не дали…
Монах удивился, потом махнул рукой:
— Идите к выходу, я сейчас подойду. Сколько вас? — монах окинул группу и ушёл в алтарь.
Соотечественники послушно двинулись к выходу, но я застыл возле правого клироса, рядом остался Алексей Иванович.
Монах вышел и посмотрел на нас.
— А вы что?
— Нам пояски бы… от Богородицы…
— Вот, — и он протянул по пакетику Алексею Ивановичу и мне и спросил: — А где остальные?
— Как велено, пошли к выходу.
— Ну, вот вам, — он дал нам ещё по одному пакетику. — Один остался. Возьмите, — и монах протянул пакетик мне. — Идёмте.
Я держал в руках три небольших полиэтиленовых пакетика, в которых лежали три пояска Богородицы.
— Идёмте же!
— Пошли, — потянул меня Алексей Иванович.
Признаюсь, я плохо слушал нашего доброго монаха. Впрочем, всё — и рассказы про царицу, которой сказано было, что на Святой Горе не место женщинам[146] , и про икону, которая предсказала нападение разбойников и тем уберегла обитель[147] (мы молились, прикладывались), потом пошли в дом, где произошло чудо с маслом[148] (тоже прикладывались к иконе и там нам дали маслица) — всё было, как в тумане. Может, это оттого, что я не особо люблю музеи и экскурсии, когда ты должен слушать то, что можно найти в справочниках, а не то, о чём нигде не написано. А скорее всего, от того, что в руках я держал три Богородичных пояска. При этом я влюблёнными глазами смотрел на старательно рассказывающего историю Ватопеда монаха, старался стать поближе и задавал вопросы, хотя ничего толком не соображал, но помнил, что лекция тогда считается удачной, когда слушатели эти вопросы задают. Вот и я старался подфартить монаху и, кажется, порядком надоел не только ему, но и соотечественникам, которые стали подозревать во мне обмирщвлённого интеллигента.
Но вот они три — три! — пояска-то!
Нас всех спасла необходимость идти на ужин. За трапезой я стал приходить в себя, то бишь возвращаться на землю. А когда в конце сделал добрый глоток вина, вернулась способность изъясняться на человеческом языке, и я, обратившись к Алексею Ивановичу, торжественно изрёк:
— Ты понял: три пояска!
Алексей Иванович смотрел на меня снисходительно, как старший брат на младшего, сделавшего первое жизненно важное открытие, давно уже, впрочем, известное человечеству.
И я понял, что он понимает меня.
— Между прочим, — склонился ко мне Алексей Иванович, — мы сегодня ничего такого не вкушали.
Я улыбнулся.
— Вино-то за скоромное не считается?
— Вино — заслуженное.
Когда мы вышли из трапезной, вечерний сумрак пробрался по улицам и площадям монастыря, как пробирается холод по рукавам осеннего пальто.
— Ну, теперь-то нас должны оставить ночевать, — сыто произнёс Алексей Иванович.
А я и забыл, что мы ещё нигде не ночуем.
— А мне всё равно, — отозвался отец Борис — беспечное восприятие мира и жизнерадостность, кажется, никогда не покидают его.
И я был с ним солидарен — так хорошо было.
Мы отправились за вещами и обрели их там, где и оставили. Монах, возвращая нам диамонитирионы, проворчал что-то, видимо, о том, что пускает нас вопреки всяким правилам и только по величайшему снисхождению. Так ведь в рай иначе и не попадают. Он записал нас и направил в архондарик.
Архондарик… Нет, то, к чему мы подошли, нельзя именовать таким архаичным легковесным, как старая деревянная дача на шести сотках, словом. Если Иверон мог гордиться входной дверью, снятой с ремонтируемого министерства, то в Ватопеде, видимо, была как раз та новая дверь, которую собирались на министерство поставить, но пожертвовали ватопедской гостинице. Да и фасад высоченного здания вызывал уважение и даже некоторую робость…
Что же с нами было, когда мы, грязные путники, из вечерних сумерек шагнули в блистающий вестибюль?! Огромная люстра заменила солнце, белоснежный мрамор стен отражал свет и умножал его, а золочёные канделябры добавляли тысячи искорок. По периметру почтительно выстроились фикусы и пальмы, меж ними приглашали отдохнуть диванчики. Да мы не то что присесть, мы сумки-то не знали куда поставить — не на этот же блистающий мраморный пол? — так и держали в руках.
Подошёл метрдотель, то есть высокий монах с аккуратной бородой и в величественном клобуке, и показал направление в сторону мраморной же лестницы (вот лестница в Ивероне была погубернатестее). Мы так поняли, что нам на самый верхний, пятый этаж.
— Здесь должен быть лифт, — сказал Алексей Иванович.
— Откуда ты знаешь?
— Так Володя говорил… когда посуду мыли…
Лифт и правда был, весь инкрустированный и бесшумный. Нет, к этому великолепию нельзя прикасаться. Неумытыми руками.
— Я пешком пойду, — сказал я и покосился на следившего за нами метрдотеля. — Сломаем чего- нибудь ещё.
Что такое пять этажей в сравнении с семью часами прогулки по Афону! Это последняя тягота для таких грешников, как мы, перед распределением по обителям, которых в Ватопеде, судя по всему, много[149]. Конечно, есть те, которых селят на первых- вторых этажах, есть и такие, что на лифтах возносятся. Но наше дело — трудное.
Кстати, лестница менялась по мере подъёма. Это сначала она была мраморной, а к концу стала деревянной и узкой. Краем глаза мы заглядывали в холлы минуемых этажей. И трепетали. Вот пятый был как раз по нам — мы вошли в коридор и рухнули на стоящие вдоль стен деревянные лавки.
— Это вы пришли, когда собирались ворота закрывать… — услышали густой и ровный голос, который даже не спрашивал, а называл вещи своими именами, ни наше «да», ни наше «нет» не поколебали бы его ровности и густоты.
Перед нами стоял высокий, крупный монах средних лет, с аккуратной чёрной бородой, в идеально подогнанном по фигуре облачении, двумя руками он опирался на посох, точь-в-точь как монахи на портретах, развешанных по стенам коридора, только у тех власы были седые, лики постарше и глаза построже, а этот — вылитый игумен вновь открытого подмосковного монастыря.
Я невольно поднялся. Ну, во-первых, отец учил не сидеть, если с тобой разговаривает стоящий человек, во-вторых, неловко сидеть, когда перед тобой игумен, в-третьих, надо признаться, что, услышав этот ровный власть имеющий голос, я малость заробел, не хватало шапки, которую надо тут же стянуть с головы и ломать в руках.
Остальные тоже поднялись.
Вообще-то заробеть было отчего и, помимо собственно голоса, что значит: «когда собирались закрывать ворота» — мы что, не вовремя, что ли? И какой из этого вывод?
— Мы перед началом службы пришли, — дипломатично ответил Алексей Иванович.
— Молодцы, — так же ровно произнёс монах, никакой похвалы в голосе не было, только величие и
