брезгливой струйкой истекала жидкость. Грек переставлял стаканчик на стол и снова опирался, в ожидании, на автомат.
Больше всего раздражала ленивая струйка из автомата. Я уже пожалел, что пошёл сюда. Алексей Иванович тоже заметно нервничал и поглядывал на часы. Я хотел предложить уйти, но неожиданно задержался вопросом: а как грек понесёт такое количество стаканчиков?
Подошёл здоровый мужик, похожий на великана из гуцульских сказок, в настолько заляпанной спецовке, что первоначальный цвет не определялся, и стал вяло переругиваться с греком, видимо, тоже хотелось кофейку, а грек упорно отказывался пропустить великана.
Великану наконец надоело общаться с греком, и он заметил нас.
— А вы чего тут?
Вообще-то мы привыкли уже, что русских в нас опознают сразу, и то, что чуть ли не каждый встречный изъясняется на родном и могучем — тоже не удивляло, но всё равно немного растерялись.
— Кофейку хотелось на дорожку. Там автобус скоро… — залепетали мы.
Наше лепетанье придало великану недостающей мотивации. Он решительно приступил к греку, тот было что-то пытался отвечать и отмахиваться, но отмахнись от нашего-то — это вообще самое опасное для человечества — мы народ мирный, пока нас не трогают. Глаза великана сузились, усы растопырились. Грек почуял, что переборщил, и, ворча под нос, фантастическим движением сгрёб в охапку более десятка пластмассовых стаканчиков с горячим кофе и понёс куда-то по коридору. Цирк на Цветном отдыхает.
Великан сделал широкий жест победителя:
— Наливайте.
Нам уже и кофе-то не хотелось, и бежать надо было на газельку, но мы же не могли отказаться от плодов маленькой победной битвы.
Самое смешное, что великан и в самом деле оказался молдаванином.
Как был прав батюшка на остановке! Надо было сидеть, не дёргаться и наслаждаться моментом. Сами суету создаём. Или это уже мир раскрывает свои объятия и мы бросаемся в них, как в объятия старого знакомца, которого ещё бы сто лет не видеть, но вот встретились…
На остановке было всё по-прежнему мирно и спокойно, и это немного восстановило прежнее чувство умиротворённости. Подошли к нашим, сидевшим подле вещей.
— Ну как, попили кофейку?
Алексей Иванович махнул рукой.
— А вы тут как, не было машины?
— Мы решили всё-таки — в Хиландар, вон и батюшка со своими туда едет.
— Правильно, вместе вам сподручнее будет, — и мы присели рядом.
Хорошо. День разогревался. Ярко-синее море ближе к берегу становилось изумрудным и по-кошачьи тёрлось о гальку, в зелёных горах нет-нет да и виднелся беленький домик — отшельническая калива. Живут там двое-трое, а то и один. Сейчас, наверное, отдыхают. Храни их, Господи, — эти малые каливы мир держат.
А вот и водители. Всё сразу задвигалось вокруг газелек, а море всё так же тёрлось о гальку, и каливы смотрели на нас белыми глазами.
Мы обнялись с братьями и попросили друг у друга прощения. То всё не знали, как отделаться, а теперь грустно расставаться. Я ведь наверное знаю, что больше не встречу их, но они навсегда в моём сердце, и я всегда буду с теплотой вспоминать двух братьев-сибиряков и молиться за них. И за Саньков, конечно, тоже. Даровал Господь товарищей. Ах, если бы весь мир так перезнакомить, чтобы люди помнили друг друга и друг о друге молились! Хотя бы за тех, с кем подарил встречу прошедший день. Отчего нет?
Скоро поехали и мы. Вот проехали развилку, где мы вышли на главную дорогу, которая тянулась петлёй в гору. Газелька натуженно тянулась вверх, а мы всё вглядывались, надеясь увидеть указатель на Ксилургу.
— Вот он, — сказал Алексей Иванович. И в самом деле, мелькнула стрелочка, на которой я успел заметить «Кси…». — Здесь мы должны были выйти.
— Но не вышли.
— И слава Богу.
— Иначе не было бы ни ватопедской гостинички, ни Литургии и поясков тоже не было.
— Всё промыслительно, — подвёл черту Алексей Иванович и как припечатал: — Всё.
Газелька, обогнув гору, стала спускаться.
— Вон там должен быть Ксилургу.
Мы снова вглядывались, и иногда казалось, что мы видим голубенькие скитские купола, но сейчас мне думается, что мы больше хотели увидеть, чем видели на самом деле. Но мы видели — пусть иным зрением, но видели и отца Николая, и отца Мартиниана, и Володю. Я даже бетономешалку видел. Да я и сейчас вижу их.
Горы расступились, и слева показалось море. Там, внизу, была дорога, по которой мы шли из Иверона. А вон и Карея. Мы проехали Андреевский скит. Как всё-таки грустно уезжать! Почему нельзя — раз и сразу дома. Или хотя бы в Уранополисе.
Нельзя. Потому что тогда это всё воспринималось бы как сон, как сказка. Но это было. Мы были на Афоне! И Афон провожает нас, отзываясь тёплой грустью в сердце.
Вот и тишайшая площадь в Карее. Мы выгрузились. Алексей Иванович остался в теньке большого ветвистого дерева, а я побежал за настоящим вином, которое приметил несколько дней назад. Подарок для батюшек в России. Пусть так вещественно Афон будет присутствовать на наших Литургиях.
Ппробежался по лавкам, кое-какая мелочь оставалась, и дотрачивать надо было всё. В прошлый раз Алексей Иванович приметил красивые кресты на подставке, долго крутил их в руках, показывал мне, но купить не решился, и мне захотелось сделать ему подарок. Но, вроде, и немного лавок, но что-то я пропустил и именно тех крестов не нашёл. Может, раскупили, подумал я, и вернулся к Алексею Ивановичу. Вид у него был взволнованный.
— Смотри, — шёпотом сказал он.
— Погоди, — я укладывал в рюкзак бутылки.
— Да смотри же.
— Подожди, стекло, грохну ещё где-нибудь. Я, кстати, кресты хотел найти, помнишь, ты показывал…
— Отец Мартиниан здесь.
Я быстро разогнулся, но тут же опомнился: милый Алексей Иванович, видимо, так укоренил ксилургскую братию в сердце, что теперь блазнится.
— Это тебе от избытка любви мерещится, — пожалел я его.
— А это тогда кто?
Я проследил по направлению руки и замер, слава Богу, хоть бутылки успел убрать — на небольшом камешке почти посередь кареевской площади сидел отец Мартиниан.
Сидел он к нам спиной и чуть боком, одёжа на нём была выходная, тоже, видно, не первого года службы, но зато ставшая частью хозяина. Большие руки его лежали на коленях, маленький узелок покоился подле ног, сам же отец Мартиниан Бог весть где находился: всё окружающее было для него неважно и незначительно, ни на что он не обращал внимания — ни на проходящих монахов, ни на пробегающих котов, ни на подъезжающие газельки и выгружающихся пассажиров — ничто не отвлекало его. Всё это — газельки, коты, монахи — существовало и двигалось вокруг него по замысловатым орбитам, но центром был он — отец Мартиниан. И все орбиты почтительно огибали камушек, ставший центром, снижали скорость движения, а после уже неслись дальше.
Минут пять мы наблюдали за этой картиной, всё ещё веря и не веря, что перед нами один из скитников Ксилургу.
— Пойдём? — это не было вопросом, подходить к отцу Мартиниану или нет, вопрос надо было понимать так: пойдём или подождём ещё?
— Иди ты первый.
