несколько лет буду мотаться по свету, и любопытствовать, вывихивая вертишейный позвонок, и радоваться возвращению домой. И пусть мое пьянство и мое ничтожество никак не скажутся на мировой гармонии, которую никак Тебе не удается полностью наладить. Желаю Тебе сил и удачи, Господи, ведь никто Тебе их не пошлет. И я уснул, коляски с выпивкой не дожидаясь.
Пять лет уже неслышно утекло с поры, когда я написал свою первую книгу воспоминаний. А за это время всякое и разное случилось.
Только что покинул нас огромный благородный пес Шах. Он у нас прожил двенадцать лет в любви и строгой нежности. А погибать он начал очень по-мужски: на вечерней прогулке принялся играть с такой же крупной сучкой, а я курил, за ними наблюдая. Он утилитарную собачью цель такой игры уже забыл и приставал к игривой сучке чисто инстинктивно, никакой в этом не чувствуя необходимости. Она еще потом долго шла за нами, недоумевая, почему так резко от нее отстал этот симпатичный черный пес. А у Шаха вдруг ослабли и почти отнялись задние лапы. Он ковылял пять метров, а потом садился или ложился и виновато на меня смотрел. Оставшиеся метров двести мы с ним шли около часа. А лестницу он одолеть уже не смог. Я сбегал в дом, мы взяли советскую летнюю раскладушку и на ней принесли Шаха в квартиру. Все как-то сразу стало ясно, и на Шаха мы старались не смотреть, только украдкой друг от друга гладили его по загривку. На следующий день я должен был уезжать и отложить эту поездку не мог. И сын наш Милька все необходимое делал сам, позвав товарища на помощь. Он купил Шаху два килограмма гуляша, и тот все съел. К врачу он ехал тихий и счастливый: кроме пиршества была и радость главная — его вез Милька. Врач сказал, что он обречен и привезли его очень вовремя: уже вот-вот должны были начаться параличные мучения — у него была беда с позвоночником. И Шаха усыпили. Даже после смерти ему сильно повезло: еще ему не сделали укол, как появился вызванный еврей из частной похоронной конторы для собак. И этот профессионал вдруг отказался от своей работы наотрез: я не хороню собак, надменно и испуганно сказал он, которых я успел видеть живыми. Милька не настаивал, они с товарищем купили лопаты и мотыги, Шах лежит теперь недалеко от нашего дома, и на могиле его — холмик из камней.
А между тем естественно и неуклонно умножается наш семейный клан. Появилась у меня вторая внучка — Тали, ей уже четыре года. В детском садике наслушавшись каких-то благостных речей, она сказала встретившемуся ей солдату — а точней, торжественно и величаво произнесла: «Храни тебя Бог!» — и молодой солдатик густо покраснел от неожиданности. А позже появился внук, за что я очень благодарен сыну и его жене. Внуку Ярону чуть побольше года, но уже он проявляет незаурядную эстетическую чувствительность: меня завидев, горько плачет.
А у двух племянниц моей жены Таты почти одновременно родились сыновья. Тата купила два одинаковых детских конверта, и в одном из них — в Иерусалиме — обрезали Шломо Бен Менаше, а в другом — в Москве — крестили Петра Федоровича. При случае я напишу роман «Хождение по внукам».
Когда вся наша семья собирается вместе за столом, то я некоторое время креплюсь, а потом глаза мои застилаются слезами нежности. Значит, уже хватит пить, соображаю я. Но чаще это успевает мне сказать жена.
И кстати о слезах. Эту книгу еще в рукописи прочитали уважаемые мной два человека, и сказали они дружно и единогласно, что я слишком часто в разных главах плачу или еще только собираюсь это сделать. Слезы убери, сказали они мне (точнее — написали на полях).
Но я действительно плаксив! Я смотрел кино «Граф Монте-Кристо» восемь раз, из которых пять последних раз — в надежде, что уже не зарыдаю, когда корабль «Фараон», восстановленный графом Монте-Кристо, входит в гавань и его старому владельцу не надо застреливаться. Но куда там: я опять заплакиваю всю рубашку. А на советских фильмах о деревне я плачу совершенно другими слезами. А вы бы не заплакали? Там так бывает: некий тракторист-правдолюбец едет в город, чтобы пожаловаться на жлоба и жулика председателя, с которым справиться не может весь колхоз. Ему все говорят: ты зря — но он все- таки едет. А в городе, оказывается, только что сменился областной партийный секретарь, и все он понимает в пять минут, и ясно всем, что будет все прекрасно. Тут обратно на попутном грузовике добирается тот парень до родной деревни, и внезапно выясняется, что учительница, по которой он напрасно сох, его таки да любит, но стеснялась говорить об этом первой. Кто ж тут не заплачет? Чем сентиментальней и пошлее кинофильм, тем гуще и сильней рвется из меня наружу соленая влага сострадания и счастья. От того, что трогательно по-настоящему, у меня тоже незамедлительно намокают глаза. Я этой слабости нисколько не стыжусь, я решил писать о себе полную правду.
Мне, к примеру, часто снятся тараканы и гавно. Тараканы снятся в образе естественном, а гавно — в виде различных знакомых. Если верить соннику, и то и другое — к деньгам и почету. Но пока что это не сбывается.
А Тате вдруг приснился наш давнишний друг Сандрик, очень чистый, рассудительный и верный человек. Это с ним когда-то Тата моталась на его машине по различным тюрьмам Подмосковья — ей сказали, что в районных этих тюрьмах, если я там окажусь, идя по этапу, можно получить свидание. Но мы разминулись. Сандрик теперь наш сосед по дому. И Тате вдруг приснилось, что он умер (это к долгой жизни, кстати) и лежит в городской больнице. И вот Тата в нее мчится, и лежит там Сандрик на каталке, и глаза его закрыты, только вдруг один глаз открывается и ей подмигивает. С криком: «Он жив, он жив!» — несется Та-та по больничным коридорам и натыкается на врача. «Да, он жив, — холодно говорит ей врач, — и он за это будет наказан». Тата, недоумевая, возвращается к каталке с Сандриком, а тот уже лежит, читая русскую газету. В чем дело, Сандрик? — спрашивает Тата. Видишь ли, спокойно отвечает ей наш умный друг, я застраховал свою жизнь и попытался получить эту страховку заживо — как было б хорошо!
И снова стал читать газету.
У тещи моей уже четырнадцать внуков и десять правнуков. Достаточно хоть мельком увидеть молодежь нашего клана, чтобы сразу же понять: число это будет неуклонно расти, умножаясь параллельно сразу в двух странах. Я даже стих однажды написал:
Я этой разновозрастной родне обязан лучшей в моей жизни шуткой. В городе Москве это случилось. Как-то поздно вечером заплакала, устав от гостевания, одна очень тогда маленькая девочка. И я сказал ей:
— Не плачь! Сейчас откроется дверь, и войдет твоя пьяная прабабушка.
В ту же секунду отворилась дверь, и вошла прабабушка (уже под восемьдесят лет), почти до крайнего предела освеженная каким-то возлиянием по поводу очередного юбилея Герцена или открытия какой- нибудь мемориальной доски.
Теща моя Лидия Борисовна — интеллигентнейший человек, постоянная участница всяких культурных мероприятий. Однако именно она мне подарила нужные слова для окончания этой книги. Недавно мы приехали в Тель-Авив, там заезжий сумашай-американ делал доклад о некоей советской школе (как раз о той, где некогда училась теща), и остановились покурить у входа в университет. Вокруг была неописуемая красота из зелени и всяческой архитектуры. Теща глубоко и с наслаждением затянулась сигаретой, выдохнула дым и, глянув на окружающий ландшафт, сказала с чувством:
— И что же, это все арабы собираются забрать себе? Хер им в жопу!
