уксусом лук, посыпал сваренную картошку укропом, а селедку так и вовсе, проконсультировавшись с Дашкой, покрыл полноценной свекольно-майонезной шубой.
Аркадий проявил себя эстетом и вместе со своими психопатическими друзьями на двух фросиных огромных тарелках за пять часов работы изготовил многослойный рыбный салат под названием «мимоза». Все компоненты салата сначала варились, потом натирались на разных терках, мариновались и т.д., но результат оказался потрясающим: удивительно тонкий вкус и запах, красивый вид – блюдо, которым мог бы гордиться любой ресторан.
Я испекла большой кефирный торт по рецепту моей мамы – с безе, желе и черникой. Потом прикинула и испекла еще один точно такой же. Дашка очень нервничала, так как ей все время нужна была духовка, а мои торты можно было выпекать только послойно – три лепешки на один торт.
Стол накрыли в большой комнате Кривцовых. Наталья, Зина и даже Семен сомневались насчет траура и прочих таких вещей, как это согласуется с народными обычаями. Я сказала, что, поскольку народных обычаев все равно никто из нас, даже крестьянка Зина, толком не знает, нужно делать так, как удобно и логично. К тому же Федору и Зое это наверняка бы понравилось. Они оба любили гостей и большие столы, и если сейчас их души на нас смотрят, то, конечно же, радуются и одобряют. Последний аргумент оказался решающим, так как в нашей квартире материалисткой и атеисткой являюсь только я. Все остальные, даже «красная проститутка» Фрося, почему-то полагают себя верующими. Браток, Наталья и Руслана носят кресты. Дашка иногда ходит в ближайшую церковь и ставит там свечки, стараясь не обидеть никого из святых. На Пасху все, кроме Братка и Семена, красят яйца и говорят друг другу: «Христос воскрес!»
Для детей были устроены конкурсы с призами, викторины и состязания. Во всех них принимали активное участие гости Аркадия – явные выпускники коррекционных школ. Вопросы для викторин составляла я, поэтому ориентироваться приходилось на ходу. Когда на вопрос: «Кто открыл Берингов пролив?» – у аудитории не оказалось даже гипотез, пришлось вспомнить санаторий времен моего детства и предложить желающим побегать в мешках по коридору. В этом состязании неожиданно для всех победила Кира.
Браток, уходя вечером, передал мне «для общества» бутылку шампанского, и сказал, тупя по обыкновению взгляд: «Я б, Анджа, остался…Вы это, того, – здорово придумали».
– Отметьтесь, Леша, и возвращайтесь сразу, – сказала я, подделываясь под своеобразный лексический строй речи Братка. – Никому вас там не надо, а здесь – наоборот.
Браток кивнул коротко стриженной головой, действительно приехал домой на такси сорок минут первого, и сразу же на свой лад включился в веселье – съел четыре тарелки окрошки, пустил Киру посидеть на его личном, комнатном унитазе и отдал имеющийся у него синтезатор на растерзание музыкальным гостям Аркадия.
Потом, выпив с Семеном и расслабившись, вдруг сам ударил по клавишам и залихватски, с каким-то одесским акцентом, пропел несильным, но верным баритоном:
Я, не удержавшись, расхохоталась.
– Леша, откуда вы знаете… это?
– Эту песню? – удивился Браток. – Так это… давно… ну, блатная… мне нравится…
– Леша, это не блатная песня. Это стихотворение Игоря Северянина, – все еще смеясь, пояснила я. – Прекрасное стихотворение.
– Ну так тем лучше, раз вам в тему, – кивнул Браток, который явно никогда не слыхал ни о каком Северянине.
С Фросей сидели в основном Зина и Дашка. Им удалось даже накормить старушку салатом «мимоза» и уговорить съесть маленький кусочек моего торта. Потом Зина вышла в кухню, утирая толстым пальцем слезу.
– Преставится скоро, – сказала она.
– Откуда вы знаете? – возразила я, чтобы что-то сказать. – Такие старушки обыкновенно – крепкий орешек.
– Виденья у нее – верный знак, – пояснила Зина.
– Какие виденья?
– Говорит, поляну видит, – прижмурив глаза, откликнулась Зина. – Солнышко только встало, на поляне – елка, пушистая, высокая, вся в росе – серебряная, а вокруг тысяча цветов – красные, синие, желтые, лиловые…
– Красиво, – согласилась я.
– Зовут ее, – вздохнула Зина. – Всех нас в свой черед позовут, – думая о чем-то своем, добавила она и ушла, тяжело переставляя опухшие ноги.
В квартире тем временем стало еще более шумно. Я пересчитала мелькающих и почему-то здоровающихся со мной детей и обнаружила, что их – прибавилось. Кажется, Руслана позвала на коллективное веселье своих пролетарских подружек. Тех легко отпустили. Поразительно, но и рядом с Кириллом обретался какой-то сумрачный, темный, похожий на него самого подросток в спущенных по моде штанах и рваных кроссовках. Наверное, морально поддерживал приятеля.
Когда веселье разгорелось и стало вполне автономным и самоподдерживающимся, я уложила хныкающую и уставшую Киру в маленькой комнате, чтобы она не мешалась под ногами нетрезвых взрослых. Она, естественно, попросила «читать казку». Кира почти не понимает смысла прочитанных ей сказок, но любит слушать голос взрослого человека. Особенно ей нравятся ритмичные стихи, но слово «стихи» пока слишком сложно для ее произношения. Она готова по три раза подряд слушать одну и ту же сказку в течении недели, но ответить на вопрос «О ком эта сказка?» – не в состоянии. Когда чтение прекращают, Кира всегда плачет от огорчения. Если мне доводится по случаю ее развлекать, я обычно использую «Чайльд Гарольда» Байрона. Ей очень нравится, потому что я с детства хорошо читаю стихи – громко и с выражением. В новогоднюю ночь моего благородства на Байрона для Киры не хватило. Вместо этого я выдала девочке в постель Хлопси и Топси, чтобы ей было чем заняться до момента засыпания. Удивительно, но свиньи в руках слабоумной Киры подвергаются гораздо меньшим опасностям, чем у Машки или Русланы. Последние отчего-то совершенно не чувствуют живое, не понимают, когда причиняют боль или неудобство. Может быть, это оттого, что никто никогда толком не чувствовал их самих.
Оставив Киру в обществе свинок, я, наконец, с удовольствием и облегчением ушла в свою комнату, притворив за собой дверь. Уверена, что после моего ухода остальным стало намного проще и сподручнее веселиться.
Ложиться спать еще не слишком хотелось, сперва надо было как-то погасить остаточное возбуждение. От привычной мысли о коридорном детективе меня отчетливо замутило. «Вредно наедаться по ночам!» – назидательно сказала я себе. Потом все же разложила постель, села в кресло, включила телевизор без звука (там показывали какой-то старый, по-хорошему знакомый фильм) и смотрела то на его экран, то на фиолетовые взблески на елочных игрушках. Где-то взрывали петарды, небо то и дело освещалось огнем ракет и фейерверков. Кажется, Браток говорил о том, что тоже прикупил пиротехники и собирался вести детей квартиры ее взрывать. Кира уже не увидит, впрочем, это даже к лучшему – она все равно боится громких и резких звуков.
Все-таки поразительно, сколько одиночества в одной, отдельно взятой квартире, – медленно и лениво размышляла я. – Ну ладно, я – человек тяжелый и неудобный. Но ведь все остальные тоже живут в своих скорлупках и даже не пытаются разбить явно тяготящий их лед. Посреди шумного мегаполиса – такая вечная вымороженная пустыня, Земля королевы Мод из времен моего детства. И ведь вроде бы уже не осталось никаких препятствий, никаких формальных устоев. Ни религия, ни государство, ни даже общественная мораль никому ничего не запрещают. Милая, хозяйственная Дашка могла бы составить счастье, принести тепло и уют в жизнь основательного, но глубоко несчастного Братка, удовлетворить свою женскую потребность опекать, заботиться. Хоть на один день, на любой основе. Наталья смотрится коммунальной стервой тоже по причине махрового, несмываемого одиночества. Что бы ей не третировать безобидного Аркадия, а наоборот? Что бы ему пусть не разумом («сумасшедший, что возьмешь?»), а сердцем понять причину, по которой она кидается на него как злобная собачонка? Достаточно было бы хоть кому- нибудь протянуть руку и ласково погладить Семена по всклокоченной, полуседой голове, и он наверняка перестал бы пить без просыху, и сумел бы быть полезным, и служил верно и предано, как старый пес служит
