И голосом, и внешним видом, да и манерами паренек походил на девушку: хрупок, тонок в кости и ужасно застенчив. Разговорились, сидя в моей комнате за чаем. Оказывается, Ширзаде служит конюхом и слугой одновременно у зажиточного чиновника Манучехра. Чиновник этот — сорокалетний тегеранец — живет вдвоем с молодой женой, первой красавицей Калата. Да, водилась такая в этом медвежьем углу.
— Ты здешний? — спрашиваю я паренька.
— Нет. Я из Ахмедабада.
— Это недалеко от Катана? — Фархад подливает гостю чай.
— Нет. Есть другой Ахмедабад. По другую сторону пустыни Деште-Кевир. Недалеко от Кермана.
— А как же ты оказался в этих дебрях? — меня заинтересовала судьба пугливого паренька...
— Голод и нищета заставили меня исколесить весь Иран. И только здесь улыбнулось счастье: господин Манучехр дал работу, приютил... Да и жена его уважает меня.
— И много он тебе платит?
— Три тумана в месяц. Столько мне нигде еще не платили. Добрые у меня хозяева.
— Слишком толстый у твоего хозяина зад, — говорит Фархад, — чтобы он был частным человеком.
Ширзаде покраснел, его смутила грубоватая прямота друга.
— Нет, они хорошие...— вяло промямлил Ширзаде.
А через неделю после нашего разговора весь Калат узнал, сколько стоит «честность» и «порядочность» Ману-чехров. Фархад неожиданно сообщил мне:
— Господин ождан, я пятый день не вижу Ширзаде...
— Странно. Он обещал прийти на заставу.
— Нет его...
— Сходи-ка, Фархад, к нему. Пригласи на охоту. Он знает хорошие места.
Возвратился Фархад на заставу мрачнее грозовой тучи.
— Что случилось? — спрашиваю я.
Фархад молча машет рукой и уходит в казарму. Я — за ним.
— Где Ширзаде?
— Ширзаде арестован. — И это правда?
— Да. Уже три дня в тюрьме...
— За что?
— Ай!— отмахивается Фархад. — Оказался мерзавцем, а я дружил с ним...
— Расскажи толком, что случилось?
— Позорное дело, господин ождан. Грязное... Он надругался над своей хозяйкой. Подлец... Эти люди приютили его... Он ел их хлеб-соль...
— И что с ним теперь будет?
— Наказание.
— А когда будут судить его?
— Говорят, в субботу...
Я почему-то в глубине души не верю, что стеснительный и робкий как девушка Ширзаде оказался способным посягнуть на верность красавицы хозяйки. Впрочем, в тихом омуте черти как раз и водятся. Как на грех, в последнее время Ширзаде частенько бывал на заставе и многие знали об этом. Стоит ли мне появляться на суде? Неприятно будет слушать горькую правду о мерзком поступке человека, к которому я почему-то с первого дня нашего знакомства проникся уважением. «Нет, — решил я потом, — на суд нужно пойти. Не исключено, что здесь произошло какое-то недоразумение. Возможна и подлость со стороны смазливой красотки, умеющей показать свои редкие женские прелести. Суд все выяснит».
Я отложил охоту, которую намечал на субботу, и мы с Фархадом отправились в суд.
— Граждане заседатели! — голос судьи Сейд-Мир-Ка-зима, самодовольного, тучного мужчины с обвислыми плечами, писклявый, неприятный. — Правоверные мусульмане-шииты! Вам предстоит сегодня разобрать дело гнусного преступника Ширзаде. Он нарушил священный закон шариата, гнусно и коварно обесчестил многоуважаемую Ха-лиду-ханым, оскорбил мусульманина Манучехра!.. Все вы знаете, что это такое... какое страшное преступление совершил этот человек... Госпожа с трудом пережила это надругательство... и телесное, а еще больше духовное! Прости аллах!
— Манучехра обидел? — выкрикнул кто-то из зала. — Знаем! И жену и самого толстяка!
Раздался смех, собравшиеся зашушукались, зашевелились. Сейд-Мир-Казим смутился было, умолк, но быстро нашелся.
— Я говорю сейчас о преступнике Ширзаде и прошу слушать меня! А тех, кто будет мешать суду, я удалю из зала. Граждане заседатели, я обращаюсь к вам: есть ли у кого вопросы по существу... по вопросу надругательства над женой... Ну вы знаете!
— Есть! — поднялся по левую руку судьи плешивый остроносый старикашка. — Я не вижу в зале суда пострадавшую госпожу...
— Халиды-ханым здесь нет, — поторопился с ответом судья. — Но по шариату при разборе подобных дел присутствие женщины не обязательно.
— Я понимаю,— согласно кивнул старикашка. — Но хотелось бы... Пострадала бедняжка!..
— Какие будут мнения о мере наказания?.. Разбуженным ульем загудел зал. На лицах у присутствующих гнев и негодование.
— Я предлагаю,— говорит седой, крупный в кости старик лет семидесяти,— сжечь его поганое тело на костре!
— Повесить мерзавца вниз головой на самой высокой из калатских чинар, — предлагает женщина с грудным ребенком на руках. — Пусть видят все, что ждет насильников, тех, кто забыл святое писание и законы наших предков.
От материнского крика проснулся и заплакал ребенок. Женщина торопливо сунула ему в рот длинную дряблую полупустую грудь, опутанную толстыми синими венами, и, не закончив речи, ушла в конец зала, поближе к двери.
— Рубить негодяя на куски! Медленно и тупым топором рубить!..— Глаза мужчины средних лет горят гневом, он сжимает кулаки, и я знаю: дай ему сейчас волю, он и в самом деле изрубит на куски несчастного Ширзаде.
— Убить поганца!..
— Пусть каждый житель Калата бросит в негодяя камень!
Толпа неистовствовала. Люди негодовали.
— Господа! Правоверные! — пищит судья стараясь перекрыть нарастающий рокот зала. — Согласно святому писанию... Тише! Согласно святому писанию, прежде чем вынести приговор, мы должны выслушать и обвиняемого...
— Что может сказать потерявшая честь и совесть скотина?
— Казнить!
— Казнить!
— Нет! Мы нарушим шариат!— Сейд-Мир-Казиму все же удалось перекричать всех негодующих, и в зале мало-помалу утихли.
Поднялся бледный, с посиневшими, как у мертвеца, губами, Ширзаде. Трясущимися руками он держится за перила, ограждающие позорную скамью. Я смотрю на его тонкие, хрупкие, как у девушки, пальцы, и мне становится жаль Ширзаде. Но вместе с тем понимаю, что за изнасилование беззащитной красотки он должен понести заслуженную кару.
Зал притих. Установилась страшная, предгрозовая тишина, от которой стыло сердце и бегали по спине вдоль позвоночника мурашки.
— Мусульмане, — голос несчастного дрожит. — У меня в Ахмедабаде мать. Старая она, одинокая...
— Вспомнил о матери, кобель!
— Знала бы она, что ты говоришь!..
— Тихо, мусульмане!— обозленным комаром зудит Сейд-Мир-Казим.
— Я прошу... — по лицу Ширзаде катятся и падают на пол крупные и светлые, как вызревший,
