— Держать равнение!
Это подполковник Довуд-хан решил покомандовать. Только кому нужно в этих глухих местах наше равнение?..
Повернув Икбала, я поехал вдоль строя. Солдаты были спокойны, негромко переговаривались, не обращая внимания на команды полковника. Только передние кое-как выравнивали строй.
— Господин ождан!— позвал меня сержант Фаррух. Я подъехал. Фаррух выглядел унылым.
— Что, опять болит живот?— спросил я. Он смутился и проговорил, запинаясь:
— Нет, господин ождан, спасибо, не болит. Просто я... хотел спросить... Там, в Боджнурде, говорят, какая-то смута... может быть, зря болтают?
— Ничего не могу сказать, — ответил я сухо. — Приказано выступить в Боджнурд, вот мы и спешим. А что там предстоит делать... Приказ будет.
Фаррух скорбно покачал головой и вскинул глаза к небу: наверное, просил аллаха не бросать его в новое пекло.
— А вы сержант,— добавил я прежде, чем отъехать,— вместо того, чтобы собирать всякие слухи, лучше бы позаботились о равнении в строю. Слышали команду господина подполковника?
Фаррух забеспокоился, стал оглядывать своих солдат.
— Равнение держать!— прикрикнул он и с виноватым видом обратился ко мне: — А насчет слухов вы напрасно, господин ождан. Я никому кроме начальства не верю. Просто мне приснился сон...
— Ладно, в другой раз его расскажете,— ответил я Фарруху и пришпорил Икбала.
На шестой день пути эскадрон поднялся на холм Ала-Даг, возвышающийся над селом Аркана. С волнением напряг я зрение и увидел вдали очертания Боджнурда, окутанного в зеленоватую дымку. Скорее силой воображения, нежели на самом деле, увидел я иглы минаретов, сторожевые вышки... Сердце зашлось от сознания, что вон там, у кромки горизонта, живет моя Парвин...
— Рысью! — скомандовал я, забыв, что на этот раз с нами едет Довуд-хан и без его разрешения я не имею права отдавать команды.
Но подполковник и сам, видно, спешил закончить этот поход и поскорее прибыть на место. Подчиняясь команде, он вместе с эскадроном поскакал вниз по склону, по пыльной дороге, ведущей в Боджнурд, навстречу неизвестности. Боже мой, думал я, неужели через несколько часов я увижу свою любимую? Не тот ли это сон, когда пробуждение бывает таким горьким? Да и ждет ли она меня в этот час? Конечно... Ее волнуют предчувствия, и сердце подсказывает, что любимый близко...
Я помню, как въехали мы в город, как разместились в отведенных для нас казармах. Все мои мысли и чувства занимала близкая встреча с дорогими, близкими людьми. Я выслушал распоряжения подполковника, сам отдавал приказания, но все это делал механически, в каком-то странном состоянии отрешенности от всего, что меня окружало. Я говорил: «Слушаюсь, господин подполковник!», а сам думал: еще немного, совсем немного, и увижу Парвин, обниму ее, скажу ей: «Любимая...» И вид у меня очевидно был такой, что Аббас внимательно посмотрел на меня, хотел что-то спросить, но догадался, в чем дело, и только улыбнулся. Но и эту его улыбку и то, как махнул он рукой, я вспомнил много позже, а тогда просто не заметил ничего...
- Господин ождан, вас вызывает подполковник Довуд-хан. — услышал я голос сержанта Фарруха и поспешил в кабинет командира.
Я уже докладывал ему о том, кто ждет меня в этом городе, и считал, что наконец-то он отпустит меня в увольнение, но он сказал:
— Ождан Гусейнкули-хан, по приказу командования ни один военнослужащий не имеет права отлучиться в город. Даже по самым серьезным обстоятельствам.
Он барабанил пальцами по столу и не смотрел мне в глаза. А я готов был броситься на него и растерзать, хотя хорошо понимал, что он тут ни при чем. Хотя он и не смотрел на меня, но, видимо, почувствовал, что со мной творится неладное.
— Спокойно, ождан,— сказал он и поднялся.— Вы многое для меня сделали, и я не останусь в долгу. Семья, невеста— я все это понимаю... Думаю, что два часа вам будет достаточно, а?
Я смотрел на него, не понимая.
— Два часа?.. Какие два часа? Он усмехнулся.
— Я распоряжусь, чтобы часовой не обратил на вас внимания, когда вы... ну, допустим, в двадцать два часа покинете территорию части. Но — два часа, ождан! В ноль-ноль часов вы должны быть на месте.
Только теперь до меня все дошло.
— Есть, господин подполковник!— гаркнул я радостно.— Ровно в ноль-ноль часов быть на месте!..
— Вот так-то,— посмеиваясь и теребя усики, сказал Довуд-хан.— Не подведите меня, оджан.
— Спасибо!
Математики называют время независимой переменной величиной. Но, по-моему, это не так. Скорость движения времени зависит от душевного состояния. Бывает, оглянуться не успеешь, а уже день прошел. А те часы ожидания — до двадцати двух показались мне «с гирями на ногах»— двигались так медленно, что я уже потерял надежду дождаться. Чем я только не занимался — и все время чувствовал, что часы остановились, не движутся. Будто бы и солнце замерло в поднебесье.
Но вот все-таки наступило мое время. Я сказал Аббасу:
- Гы, пожалуйста, посмотри тут. Я не надолго.
Он понимающе кивнул и пожал мне руку:
— Иди. Не волнуйся. Я понимаю — и все сделаю, как надо!
Раньше Боджнурд казался мне небольшим городком. А тут почудилось, что улицы его бесконечны. Иду очень .быстрыми шагами, бегу, а улицы все не кончаются Только в одном месте я остановился. От небольшой площади надо было повернуть... Если налево, то домой, а направо к Пар-вин... Ну, хоть разорвись!
Ноги понесли меня к дому. Пересек тихий в этот час базар, побежал мимо закрытых лавочек, свернул в знакомый закоулок... Собаки во дворах провожали меня злобным лаем.
Вот и наша калитка. Стучу кулаком, чтобы услышали в доме. Слышу шаркающие шаги.
— Кто там?
Этот голос я отличил бы среди тысячи. Отец!
— Это я, Гусо...
Слышу, как торопливо отец отодвигает засов. И вот растворяется калитка. Я обнимаю отца. Какой же он стал маленький, худой, руки у него — как у ребенка. Он молча прижимается к моей груди, и я слышу, как всхлипывает он.
— Живой, здоровый!— бормочет отец.— Слава аллаху, вернулся.
Потом оборачивается и кричит:
— Мать! Девушки! Гусо вернулся!
А из дома уже бегут — в темноте я не могу разглядеть лица, но мать узнаю сразу, хотя и она изменилась, стала словно бы ниже ростом, сгорбилась. Мама повисла на моей шее, из-за слез не в силах сказать слова. Я глажу ее редкие, белые даже в ночной мгле волосы и шепчу:
— Мама моя... Родная... Только не плачь, я же вернулся. Не надо плакать...
А она все билась у меня на груди, ласкала ладонями мои небритые щеки, смотрела и не могла насмотреться...
— Какой ты стал большой, сынок!— наконец проговорила она.— А мы с отцом сдаем...
И снова слезы зазвучали в ее голосе.
— Ладно тебе,— ворчливо вмешался отец,— дай ему поздороваться с сестренками.
А они стоят в сторонке, мнутся, стесняются подойти. Совсем взрослые — не узнать.
— Ну, что же вы! — подбадривает отец.— Это же Гусейнкули! Каждый день спрашивали, все уши прожужжали, когда брат приедет, а теперь онемели...
Я обнимаю их, целую. И вдруг думаю: а ведь и Парвин за эти годы изменилась...
Шумно входим в дом. Я достаю подарки, которые припас для каждого. Платок пришелся матери по душе, она сразу же надевает его, смотрит на меня благодарно, с восхищением.
