— Ну, садись, сынок,— говорит отец,— поужинаем, расскажешь, как жил, что видел, где побывал...
Садимся на тахту. Я не могу обидеть их, рассказываю, а мысленно уже бегу по темным улочкам к Парвин. И мать догадывается — она всегда все понимает.
— Ты хочешь пойти к Парвин?— спрашивает она.— Иди, не стесняйся. Она же твоя невеста. А мы завтра поговорим. Иди.
Через двор под взглядом родителей и сестер я шел не спеша. Но только закрыл за собой калитку, кинулся бежать, забыв, что в ночной тишине далеко слышны удары сапог по булыжной мостовой. Собаки за глиняными дувалами провожали меня заливистым злобным лаем. А я несся по улицам, и сердце готово было выскочить из груди. Только у дома Парвин я приостановился, чтобы перевести дух. Какая-то странная робость вдруг овладела мной: я так долго не видел свою любимую, мечтал о встрече, рвался к ней, а тут руки не поднимаются постучать в калитку. Ведь столько времени прошло, всякое могло случиться... Вдруг откроют дверь и скажут... Боже мой, как же я перенесу это? И словно пловец в холодную воду, с замирающим сердцем кидаюсь к калитке, барабаню кулаками, готовый ко всему...
Свет вспыхивает во дворе, кто-то идет с фонарем. Она?..
— Что случилось? Кто там?
Взволнованный голос тети Хатитджи.
— Тетя!..
И вот распахивается калитка. Я вижу удивленное и радостное лицо тети, освещенное фонарем, слышу ее восклицание... Не выдерживаю, почти кричу:
— Что с Парвин? Где она?
Но тетя Хатитджа не успевает ответить — через двор, словно на крыльях, летит мне навстречу Парвин... Она... моя ласточка!..
О, разве можно передать словами то чувство, которое испытывал я в тот миг!
Я обнимаю Парвин, чувствуя, как она дрожит, как гулко стучат наши сердца... и вот она проводит своими нежными ладонями по моему лицу, словно не верит, что это действительно я... Вот рядом я вижу ее прекрасное лицо, полные слез глаза, яркие губы...
— Моя Парвин!..
— Гусо...
Губы у нее чуть приоткрыты, и я вижу, как снежно поблескивают ее зубы. Не помня себя, наклоняюсь и целую ее в эти губы, целую впервые в жизни, и она не вырывается, не отстраняет меня, а, наоборот, еще крепче прижимается, может быть, все еще не веря, что это не сон...
А я забыл все на свете, не увидел даже, как ушла в дом тетя Хатитджа, оставив нас одних...
— Ты вернулся, Гусо-джан,— наконец проговорила Парвин и снова провела ладонями по моему лицу.— Я не могу поверить в это счастье...
Оставленный тетей на крыльце фонарь тускло освещал двор, и я уже не мог разглядеть лица Парвин, только глаза ее блестели совсем-совсем рядом.
— Что же мы стоим здесь? — встрепенулась Парвин.— Пойдем в дом.
Тетя Хатитджа готовила угощенье, на глазах ее тоже были слезы, она смахивала их украдкой, улыбнулась, одобрительно кивала нам головой.
— Вот и свиделись, вот и опять вместе,— проговорила она,— а то заждалась моя джаночка!.. Только шаги за калиткой, она так и встрепенется вся, так и вспыхнет: не Гусо ли? А потом снова поникнет, не улыбнется...
Парвин не отходила от меня, не выпускала мою руку и все поглядывала в лицо, а сама так и светилась радостью.
«Боже мой, сколько испытаний выпало на ее долю.— подумал я,— сколько мук принесла ей любовь ко мне! Сумею ли я когда-нибудь сделать ее счастливой?»
— Ты не слушай тетю, Гусо,— словно прочитав мои мысли, с улыбкой сказала Парвин.— Конечно, я ждала тебя, но... я знала, что ты жив, что любишь меня и тоже ждешь встречи — что же еще нужно для счастья?
Я достал бусы, которые дал мне аббасабадский проводник, надел на шею, обнял ее, привлек к себе и поцеловал. И, как во дворе, она не отстранила меня...
— Спасибо тебе, любимая,— прошептал я и почувствовал, что голос мой дрогнул.— Я всегда... всегда... всегда буду любить тебя... одну!
— Будьте счастливы, дети мои!— растроганно проговорила тетя Хатитджа.— Аллах же видит, что вы заслужили счастье.
Она поставила перед нами угощенье: сладости и чай, а сама тихо вышла.
— Ну, расскажи, как ты жила, моя звездочка,— попросил я.— Каждый день вспоминал тебя, думал: вот сейчас моя Парвин проснулась, и солнечный зайчик играет на ее щеке... а сейчас читает мое письмо и улыбается... или плачет... Тебе было очень трудно здесь?
— Ничего, Гусо-джан, все позади. Главное — мы вместе,— ответила Парвин и прижалась щекой к моему плечу.— Я получила твое письмо и обрадовалась, что ты скоро приедешь в отпуск. А потом, когда началось тут — ты знаешь?.. Я испугалась: а вдруг вашу часть пошлют куда-нибудь сражаться...
— А нас прислали сюда...
— Так, значит, ты не в отпуск?— Парвин вскинула на меня свои большие глаза.— Ты будешь в бою?
— Не беспокойся, джаночка, еще ничего не известно. Сердар Моаззез не подчинился приказу правительства...
— Опять Моаззез,— проговорила она тихо.— Ты знаешь, как я ненавижу его, на нем кровь моего отца, на его совести гибель мамы...
— Ты знаешь об этом?— я обнял Парвин за плечи;— Ничего, возмездие настигнет злодея.
— Нет,— сказала она,— я сейчас думаю о другом... Я боюсь, что...— она запнулась, но я прижал ее к себе, подбадривал, и она договорила:— боюсь, что ты станешь его жертвой. Ведь Лачин его близкий родственник, и он не забыл, что я показала ему на дверь. И если будет случай...
— Не бойся,— сказал я, тронутый ее заботой обо мне,— если приведется случай, я сам воспользуюсь им.
Она снова прижалась ко мне.
— Береги себя, Гусо-джан, помни, что мне не жить без тебя. Хоть в разлуке, но только знать, что ты жив и помнишь обо мне... Ой! — вдруг спохватилась она.— Да ты совсем ничего не ешь! Угощайся, смотри, что приготовила тетя Хатитджа.
И действительно — на скатерти были лакомства, которых я давно не отведывал. Но мне было не до еды.
— До нас доходили слухи, что у вас тут были беспорядки,— сказал я,— мне так было боязно за всех вас...
— Да, «кровавую пятницу — джумас хунин...» долго будут помнить в Боджнурде,— вздохнула Парвин.— А дело было так... Солдаты обратились к начальству с требованием заплатить им положенное жалованье. Полковник Мехти-хан не только ответил отказом, но и расправился со смельчаками.
— Это тот самый Мехти-хан, который подавил восстание Гулам-Резы и Абдулали,— вставил я.
— Да, я знаю об этом,— печально продолжала Пар-вин.— Меня тогда особенно поразила история Джейран, невесты Абдулали. Когда руководители восстания были казнены, она ночью пришла на площадь, где был повешен ее жених, и выстрелила в себя. До утра она лежала у ног своего любимого... А Мехти-хану, видно, мало было крови. Он вызвал недовольных солдат к себе. Они пришли безоружные, были настроены мирно, думали договориться... А по ним по приказу полковника ударили пулеметы. Парни метались по двору, а ворота были уже закрыты, и пулемет поливал их свинцом. Все они, человек семьдесят, остались там, во дворе резиденции Мехти-хана... Весть об этом кровавом злодеянии всколыхнула весь Боджнурд. У телеграфного отделения собрались тысячи людей, мужчины и женщины. Каждый хотел поставить свою подпись под телеграммой на имя правительства. Я тоже была там. Ты не можешь себе представить, с каким гневом говорили люди о своеволии Мехти-хана, и если бы он осмелился явиться, его бы разорвали на части.
