об этом никто не подумал! И теперь придётся погибать хрен знает за что и хрен знает где!
Он просыпался в поту, но не от страха, а оттого, что в комнате было жарко…
Тогда он вторгся в чужую страну, где, кроме изнуряющего зноя, были свои порядки и законы. Однако он был уверен, что в своём родном государстве патроны будут стрелять всегда. Общество соотечественников казалось простым и понятным, возможно, поэтому он и не любил его, ибо терял всякий интерес, когда не оставалось никакой пищи для мозгов. Логика поведения была настолько примитивна и известна, что ему, как сыщику контрразведки, приятнее было допрашивать агентов иностранных разведок, чем общаться со своими согражданами. Когда открыли границы и разрешили свободный выезд из СССР и когда толпы днями и ночами стояли в ожидании виз, он абсолютно спокойно определил, что бегут за рубеж такие, как он, и вовсе не от бедности или недовольства режимом. Эти люди пытались вырваться из примитивного общества, убежать от своей прямолинейной логики; они жаждали сложности, необычности, живительного интереса.
«Гогия, ты памидоры любишь? Кушать — да, а так — нэт…»
И потом, когда эти же люди начали осаждать российские посольства за рубежом, чтобы вернуться на Родину, полковник отнёсся к этому также спокойно, ибо знал, что там, за кордоном, всё ещё более примитивно, неинтересно и бесстыдно просто.
Он угадывал за «вишневым» какую-то необыкновенную силу. Вечная власть противоречия делала из него ненавистного противника и одновременно возбуждала чувство уважения. Иная логика мышления соперника давала ту самую пищу для ума. После встречи с Мамонтом полковник начал сомневаться, что «вишнёвый» работает на Комиссара. Это было бы слишком просто для человека, который блестяще проводит такие операции, как изъятие значка у Зямщица или его похищение. Работать на Комиссара соглашались люди другого плана — чаще всего неудачники, вечные капитаны или обманутые, как Капитолина.
Однако при этом полковник чувствовал, что «вишнёвый» — не одиночка, вступивший в борьбу с мощным государственным аппаратом; за ним кто-то стоял, а он лишь олицетворял чью-то силу. Если даже всю болтовню парапсихолога поделить на «шестнадцать», его предупреждения и при этом имели значение. Полковник убедился в этом, когда из-под наблюдения исчез Кристофер Фрич. Фотографии наружной службы, как всегда, были плохого качества, но и на них можно было различить фигуру танцующей женщины в купальнике, затем она же, в плаще, рядом с Кристофером, а поодаль — «Москвич». Неяркий свет стёр краски, однако на крыле машины проблескивал вишнёвый отлив…
С такой театральной авантюрностью и изяществом не работала ни одна разведка мира.
Разумеется, это была организация, преследующая те же интересы, что и специальный отдел Арчеладзе. Он не жалел материалы, переданные посреднику, встреча с «вишневым» была гораздо дороже. В конце концов это был его трофей, которым можно распоряжаться по собственному усмотрению. И, как полковник убедился, документы «Валькирии» требовались не только посреднику — бывшему руководителю одноимённого проекта в Институте кладоискателей. Ими интересовался и сам «вишнёвый». Маловероятно, что он согласился на встречу лишь для того, чтобы некоему Русинову заполучить эти материалы, даже если их связывают какие-то отношения. Впрочем, и здесь нормальная, привычная логика мало что объясняла…
Теперь, ожидая звонка от посредника, полковник опасался сделать ещё какую-нибудь глупость, поддавшись жажде быстрой победы. Ему хотелось с кем-то обсудить сложившуюся ситуацию и собственное поведение на будущей встрече, но бывшие под руками Воробьёв и Нигрей для этого не годились. К тому же полковник в них окончательно разочаровался после неудачной попытки захвата посредника, хотя они действовали грамотно, но в пределах общепринятой оперативной логики. Здесь же требовался совершенно другой взгляд. Поколебавшись, полковник решился и набрал домашний телефон «папы»: он мог что-то посоветовать! Конечно, не очень хотелось вот так, кратко, посвящать его в курс дела, вываливать на него информацию, требующую спокойного и размеренного изучения, однако деваться было некуда. Пусть лучше пожурит отец родной, чем потерпеть провал на встрече с «вишневым»…
У «папы» включился автоответчик. Полковник знал его хитрости и сообщил, что возникли срочные проблемы и нужно обсудить. Если «папа» был дома, то слышал и можно через несколько минут перезвонить ещё раз. Однако второй звонок результата не дал: механический голос автоответчика говорил на двух языках…
Арчеладзе знал образ жизни патрона — в ночное время он строго отдыхал, если не в своей квартире, значит, на даче. И это правило не мог изменить ни государственный переворот, ни всемирный потоп. Полковник снял трубку телефона спецсвязи, набрал три цифры — абонент был занят: «папа» с кем-то беседовал. Он любил это делать по ночам. По пустой Москве, если не стоять под светофорами, езды до его дачи было минут тридцать, не больше. В оба конца — час, поэтому можно уложиться: посредник просил два часа для проверки подлинности материалов. Пусть проверяет…
Полковник оделся и вдруг увидел на вешалке эту дурацкую солдатскую форму, в которой ходили собирать опята. Куртка и брюки Капитолины висели здесь же, внизу стояли её сапоги… Он словно натолкнулся на стеклянную перегородку.
Сегодня вечером, после службы, Арчеладзе дождался Капитолину внизу, возле гардероба, помог надеть ей плащ.
— Мы поедем домой? — спросил он. Она как-то холодновато посмотрела и ничего не сказала. Когда же вышли на улицу и полковник повлёк её к автомобильной стоянке, Капитолина остановилась, забросила сумку на плечо, глубоко засунула руки в карманы и как бы отстранилась от него.
— Почему ты не спросишь, кто был моим мужем?
— Это мне неинтересно, — сказал Арчеладзе.
— Мне придётся самой сказать, чтобы тебе стало интересно, — многозначительно проговорила Капитолина. — Так вот мой муж, бывший, — твой шеф.
— Ты говорила, шеф был твоим любовником, — напомнил он.
— Любовником был тот шеф, которого ты называешь Комиссаром, — пояснила она. — А мужем — тот, которого ты называешь «папой».
Его будто ударили по лбу. Капитолина же повернулась и быстрым шагом пошла по тротуару. Через мгновение смешалась с прохожими и исчезла.
Полковник никак не мог сопоставить, осмыслить то, что услышал. Это казалось невероятным: она — женственная, плотская, сексуальная, и «папа» — суровый аскет, воплощение ума, тонкой логики и при этом жёсткой психологии. Ему казалось, что он — вечный холостяк, и это обстоятельство когда-то даже нравилось полковнику. Рядом с ним невозможно было представить ни одну женщину, как с истинным монахом.
Потом он хотел догнать Капитолину, однако пометался в потоке прохожих и не нашёл.
Теперь он собирался ехать к «папе», к её бывшему мужу, который сейчас и в самом деле стал неким родственником…
И Комиссар был родственником…
Он всё-таки отмёл все условности, запер дверь и спустился во двор. Омоновцы соорудили из щитов западню и ловили галок, густо сидящих на деревьях. Смысл охоты заключался в том, чтобы заманить птицу раскрошенным хлебом. Раскормленные, жирные галки орали и не хотели спускаться на землю.
На воротах полковнику опять откозыряли, хотя состав охраны будто бы сменился. Впрочем, после поста ГАИ все омоновцы казались ему на одно лицо…
Выехав на Садовое кольцо, он поставил на крышу «попугая» на магнитной присоске, включил его и сразу выжал сто двадцать километров в час. Он старался больше не думать о Капитолине, хотя после её признания та, другая ипостась его сознания торжествовала. По дороге он решил открыть «папе» и тайну утечки золотого запаса через нефтепровод — всё валить в одну кучу, пусть и у него поболит голова! Сейчас уже можно, потому что предстоящая встреча с «вишневым» открывает новые перспективы работы отдела.
«Папа» жил на правительственной даче, ранее принадлежавшей одному из членов Политбюро. Это был четырёхэтажный особняк с лифтом и крытым бассейном. Бывший хозяин её любил разводить розы, и поэтому вся территория участка была засажена многолетними колючими кустами, которые на зиму закрывались пластмассовыми колпаками с биологическим подогревом. Полковник был у «папы» всего раз,
