А комбат вдруг повернулся и пошел в сумерки и растворился в них, ссутуленный.
— Он что, пьяный? — Разводящий оглядел караул. Нас, что ли, спрашивает?..
А помощник дежурного подошел к разводящему и что-то сказал ему, и тот взялся рукой за подбородок.
Мы тогда еще не знали, что у дочери комбата обнаружили рак мозга. Об этом стало известно, когда она скончалась, и Аржаков ушел в отпуск.
Лейтенант торопливо скомандовал, и караул тронулся.
Огромная, непроглядная метель стремительно неслась над землей. Не морозно, а как-то свежо.
Новогодняя ночь…
Вышку всю залепило мокрым тяжелым снегом, а метель все неслась и неслась, над освещенными зданиями в зоне метались белые густые клубы, я даже обманулся, приняв их за пожар.
Стоять осталось немного — четыре окурка улетели в ночь.
Уходят минуты. И нет ничего, только необъятный шум ветра, да скрип фонарей, да неудержимый снег…
Уходят минуты. Смена придет ровно в двенадцать. Если праздничный доппаек принесут, когда смена уже выйдет, хорошо. Тогда точно достанутся все три положенных пряника, яблоко и пирожное. Что именно таков доппаек — это точно, дежурный звонил, сказал. Хоть бы в двенадцать принесли.
Уходят минуты…
Смена! Вон — мелькнула тень… вторая… третья… Кто ведет, интересно? Взводный?.. В праздничный караул, как положено, начкаром заступил взводный. Новый наш взводный, лейтенант голубоглазый, только с училища. Как его?.. Забелин.
Он, точно. Вышагивает впереди, тонкий, длинноногий.
— Стой, кто идет? — бросил я в гущу метели.
— Начальник караула со сменой! — звонко откликнулось.
— Начальник — ко мне, остальные — на месте! Как-то весело сейчас, когда улетел в ночь мой крик, и тут же лейтенант двинулся ко мне, а остальные остались ждать, когда я крикнул: «Продолжайте движение!» — Еще бы, я ведь шарахнуть могу, обязан даже!..
Заколебалась, загудела вышка — лейтенант с заступающим поднимались по лестнице. Я, стоя у закрытой двери, держал руку на шпингалете, а сам смотрел на зону. Все, как положено.
И вдруг я подумал о том, что вот идет очередная смена, сейчас я сделаю шаг, покидая пост, и одновременно другой шагнет на это вот место… а завтра придет новый караул, и новый часовой шагнет сюда, и его сменит следующий… И так без конца. И придут новые солдаты, которые еще не родились, и эти два квадратных метра не опустеют н и к о г д а…
Шаги приблизились совсем, я щелкнул шпингалетом, впуская лейтенанта. Отчеканил доклад. Заступающий в это время уже смотрел на зону.
Забелин слушал меня и улыбался. Потом стянул перчатку и протянул руку:
— Поздравляю вас с наступившим Новым годом. Желаю, чтобы он был для вас счастливым.
Я жал его нежную, как у девушки, руку и наконец проговорил:
— И вас… вам тоже, товарищ лейтенант.
А он протягивал мне что-то. Взял… Теплая — только что из кармана — пачка «Космоса».
…В Ленинской комнате на покрытом белой материей табуретке красовалась маленькая елочка. С игрушками. И даже ватный Дед Морозик хитро щурился из-под нижних веток. А возле его крошечных валенок — ты смотри! — аккуратно сложенные темно-коричневые пряники с изморозью крема и огненные яблоки, тугие и блестящие. И пирожные на тарелочке.
Голубоглазый лейтенант стоял в стороне и улыбался.
— Дочке моей три года, — говорил он, пока мы разбирали доппаек, — Деда Мороза она мне дала. Дяденькам солдатам, говорит.
— Хороший… дед, — сказал кто-то из-за стола. И все засмеялись. А на плите добродушно урчал голубой чайник с цветочками на боку. Такого у нас не было.
— Жена, — еще больше заулыбался взводный. И как-то смущенно стал поправлять челку.
И мы — вся свободная смена — сидели за одним столом и доппайки свои сложили в одну кучу. Кто-то прямо на стол высыпал целый кулек шоколадных конфет. И кусок сала с коричневой коркой., похожий на толстую книгу, появился откуда-то.
— Конвойное! — сказал кто-то с уважением.
— Подарок новогодний, — пояснил Замятин, разрезая сало ножом с красивой наборной ручкой. — Вчера на «Консерватории» подарили.
И все засмеялись громко и весело.
Включили радио. Ворвалась в караулку веселая музыка.
Я вышел покурить в конец коридорчика. Там было тихо. У порога неслышно таяли примятые комочки снега. Лужица натекала. Совсем как… Вот так же выйдешь вдруг от шумного яркого стола и очутишься в тишине полутемной прихожей, где стоят на полу чьи-то ботинки, сапожки… висят, еще холодные, шубы, пальто… Где-то там и смех, и выкрики веселые. А здесь тихо, полумрак. И выйдет неожиданно Она, разгоряченная, с блестящими глазами — только оттуда, не услышит сразу этой тишины и скажет громко: «А-а, вот ты где прячешься!» А потом сразу притихнет — поймет. И тихо положит на плечо мягкую ладонь, а сверху — пушистую голову…
Снежок плюхнулся в стену вышки, оставил на фанере бугристый след.
— С Новым годом!
Санек! Сидит. Улыбается. Шарф новый вокруг шеи.
Я смотрю на него и ничего не говорю. Просто смотрю и тоже улыбаюсь. Хорошо!
А он уже перебрасывает с руки на руку какой-то сверток.
— Поймаешь?
А у меня в кармане полушубка пачка чаю. Двухсотграммовая. Вчера на «Институте» переброс упал прямо под вышку. Хотел добросить… Зэки кричали: «Командир, отдай, а? Новый год же…» Хотел добросить. Но с соседней вышки смотрел Замятин…
Санек метнул. Сверток ударился об верхнюю ступень — и упал вниз. Но достал я его спокойно: это уже можно… В свертке было две пачки «Казбека» и авторучка. Но какая авторучка! Она вспыхнула на солнце рубиновым, золотым, изумрудным переливами…
Моя пачка тоже долетела удачно.
— А что Пашка? — спросил я, закуривая.
— Пашка?.. Не спрашивай за него, брат, — сказал Санек, и на лице его проступили скулы. — Я имею в виду: не спрашивай, как за товарища моего, — помолчав, сказал он. — Не товарищ он мне больше.
— Случилось что?
Журавлев смотрел снизу вверх, не мигая. Потом ответил:
— Случилось. Я за него такое узнал… Он, оказывается, с козлом[12] чифир пил с одной кружки. Еще когда на усиленном был, в семьдесят пятом году.
Он замолчал. Молчал и я. Ну пил чай с эспэпэшником, ну и что? Такое страшное дело?.. И когда? Девять лет назад!
— Но вы же… дружили, Саш, — проговорил я.
— Ну а какое это теперь имеет значение? — Журавлев смотрел изумленно. — Да если человек ради своего удовольствия понятия переступил… то, чем он жил, то… то какой же это человек? Что мы о нем можем сказать? Значит, не было у него понятий, а только на словах… Тут дело-то не в чифире. А в том дело, что от него, значит, и хуже вещей ожидать надо, понимаешь. Сегодня он с козлом чифир пил, а завтра сам косяк[13] нацепит!
— Но это же давно было…
— А какая разница? Было ведь? Было. Человек-то тот же самый! Себя же он не заменит теперь. Если вот… — Журавлев показал рукавицей на семенящего мимо зэка в шапке с подвязанными ушами, — если вот он, который за две пачки чая отдается, заявит вдруг, мол, все — я теперь по-другому жить буду, зовите
