Падовани очень легко переносит удар.
Он хватает Берю за ухо, дергает, и кончик мочки отрывается... Берю воет, словно волк на луну. Поскольку я подхожу ближе, то получаю право на новый удар ногой. И нет никакого способа скрутить этого сукина сына! Надо было вызвать взвод спецназа и запросить помощи армии. Это не человек, а взбесившийся бульдозер... Он бьет, набрасывается, разделывается с любым. Одной клешней он прикладывает Толстяка башкой об стойку, а другой лупит меня по правой руке.
Полный провал. Сейчас он от нас уйдет... Но тут вмешивается здоровенный мужик. Назовем его Пино и не будем больше об этом. Старый лис, поняв, что силой нам Турка не взять, решил действовать хитростью. Пока мы с ним возились, Пинюш обошел стойку, схватил сифон, и я вижу, как он поудобнее берет его правой рукой.
Я изо всех сил толкаю Падовани к стойке, чтобы сделать его более доступным для Пино, который от всей души шарахает Турка штуковиной для газированной воды по башке. В удар он вложил все свои силы, можете мне поверить. Слышится громкое «бум!». Сифон раскалывается. Падовани замирает... и медленно сползает на пол. Просифонило, так сказать!
Его череп венчает открытая рана... Пино бросает горлышко сифона в бак для мытья посуды, поправляет свой грязный галстук и умиротворенным голосом говорит мне:
– Помню, в двадцать восьмом я находился в Тулоне в связи с делом Рагондена...
Его никто не слушает, и он продолжает разглагольствовать перед пустыми стаканами.
Берюрье, прислонившись к стеклу кассы, вытаскивает вставную челюсть, чтобы оценить нанесенный ей урон. Он трогает свои туфтовые зубки на пластмассовом нЕбе... Клыки сказали «прости-прощай» в полном составе и вываливаются из ячеек, как зернышки риса из дырявого мешка.
Толстяк рычит через помятые десны.
– Эту челюсть мне сделали как раз по размеру, – хнычет он, как будто эти штуки кто-то покупает готовыми в супермаркете.
– Не волнуйся, – успокаиваю я его, – это будет записано как производственная травма... Тебе возместят урон, Толстяк, погоди немного... А сейчас убери свои клыки и помоги мне погрузить месье в машину...
– Куда его повезем?
– В контору...
Когда Берю теперь говорит, это похоже на ходьбу по лужам в дырявых сапогах. Кровь продолжает медленно течь из его разбитого рта и полуоторванного уха. Самую толстую струйку он вытирает полотенцем хозяина бара.
В тошниловке никто не рыпается. В этом районе такие сражения не в новинку.
Тут подваливают два ажана, которых позвала сумевшая ускользнуть одна из двух кисок.
Эти господа являются с дубинками наготове. Они бы начали ими колотить, если бы я не показал мои документы. Их отношение сразу меняется, и именно они волокут нашего быка ко мне в тачку. Из предосторожности мы упаковываем его по полной программе. Пинюш садится рядом с ним, Берю и я впереди.
И мы трогаемся в путь.
Приезд в управление ознаменован приходом в чувство Турка. Он выглядит таким же довольным, как парень, прикуривший сигарету от выигрышного билета лотереи. Он бы хотел прямо сейчас начать матч- реванш, но, к счастью, браслеты держат его крепко. Дружище Берю, к которому вернулась большая часть его способностей, выдает ему большую порцию успокоительного своим кованым башмаком.
Мы волочим Турка в мой кабинет, дверь которого Пино запирает с настоящим наслаждением.
Берюрье кладет свою шляпу на наиболее подходящее для нее место, то есть на пол, потом делает то же самое с пиджаком. Он в полном спокойствии, какого уже не встретишь ни на Олимпе, ни на Олимпийских играх!
Я, знающий его, могу вас уверить, что некоему Жозефу Падовани скоро будет очень больно. Толстяк закатывает изношенные рукава рубашки, потом немного ослабляет подтяжки, чтобы удобнее себя чувствовать. Наконец он развязывает галстук, сует его в штаны и идет к своему шкафу опрокинуть рюмашку божоле.
Пока идут эти приготовления, Пино садится за стол, предварительно толкнув гориллу в плетеное кресло.
Я чувствую, что дрожу, как жеребец, собирающийся бежать на больших скачках.
Возвращается Берюрье.
– С чего начнем? – осведомляется он непринужденным тоном.
Я поворачиваюсь к Турку.
– Полагаю, этот подонок не заговорит сразу. По-моему, ему надо подать закуску, чтобы заставить сесть за стол6.
Падовани нагло смеется.
– Вы что, серьезно держите меня за бабу? Ах вы...
Он долго перечисляет эпитеты, которых мы, по его мнению, достойны. Мы его слушаем, как будто он дает нам рецепт приготовления цыпленка или колбасы. Когда он замолкает, истощив свое воображение, Берю подходит к нему. Несмотря на браслеты, Падовани сжимается и бросается на Толстяка. Берю получает удар плечом в витрину и летит на пол через стол.
Я бросаюсь на Турка и шарахаю его кулаком по кумполу. Ему становится плохо. Опрокидываю его в кресло и очень ловко прикрепляю к нему при помощи ремня, никогда не покидающего нижний ящик стола.
Берю красный, как на грани инсульта, что предвещает большой взрыв.
Он возвращается, выпучив глаза... Полуоторванное ухо свисает на его физиономию. Он похож на толстого кролика.
Он внимательно осматривает Падовани. Кинг-Конг плюет ему прямо в морду. Толстяк терпеливо стирает слюну. Вдруг его физиономия освещается, как церковь при полуночной мессе. Он копается в шкафу и достает початую банку консервов – мелко рубленной свинины в сале. Берю выгребает массу обеими руками, всей пригоршней, и размазывает по роже корсикашки. Месье Громила в шоке! Он унижен до самых дальних глубин своей души... Берюрье, всегда любивший пошутить, размазывает консервы по щекам своего мучителя, забивает ему нос, набивает в уши, залепляет глаза...
– Кушай, малыш, – приговаривает он. – Ты расходуешь слишком много сил и должен хорошо питаться. Пино, сходи за разбитым зеркалом, которое висит в туалете.
Он подставляет Падовани зеркало, как это делает хороший парикмахер, закончивший добросовестную стрижку...
– Какой симпатичный уркаган, – смеюсь я. – Больше не трогайте, сейчас сделаем снимок на память. Звоню в лабораторию фотографу.
– Бери твою вспышку, – говорю я ему. – Надо сделать семейный портрет.
Меня осенила гениальная идея. Эти крутые парни куда более уязвимы в психологическом плане, нежели в физическом. Горилла начинает беситься.
– Очень смешно! – шипит он.
До прихода фотографа мы его не трогаем. Рыжий Бертран привык ничему не удивляться. Амбал с рожей, вымазанной салом, для него обычный сюжет, не хуже остальных. Он настраивает свой аппарат и делает несколько снимков месье Сокрушителя.
– Быстренько напечатай, – говорю я. – Это пойдет в последний выпуск «Франс суар»... Снимки мне нужны через несколько минут.
– Будет сделано, господин комиссар. Я поигрываю пилочкой для ногтей.
– Ну что, красавчик Падовани, – обращаюсь я к корсиканцу, – мне кажется, весь блатной мир помрет со смеху, увидев твою физию в газете. Хорошо еще, что за убийство тебя отправят на гильотину, а не то тебе пришлось бы эмигрировать...
Он пожимает квадратными плечами и тоном, который хотел бы сделать презрительным, хотя в нем сквозит тревога, шипит:
– Как будто брехаловки станут печатать эту хреноту! Я разражаюсь хохотом.
– Ты что, действительно никогда не видел, чего они печатают на первой странице? «Принц Ранье
