весельчака. Подымается к себе в конуру. Ты следишь?
– Шаг за шагом, – уверяю я, – дальше, мальчик!
– Где-то в 17 часов, ему телефонный звонок. Поскольку в комнате треплофона нет, горничная-субретка карабкается, чтоб его позвать. Но он не отвечает, и его ворота задвинуты изнутри... На задвижку! Фиксируешь?
– На мраморных скрижалях! Следуй далее!
– Субретка взывает! Ни фига! – как говорят в народе. – Она беспокоится и зовет настоятельницу... Та прибывает на место. Ответа нет как нет. Тогда она вызывает полицию. Ворота взламывают и находят месье Симмона не живее макрели в белом вине вместо воды. Этот олух проглотил отбеливательную кислоту...
– Это что, коктейль?
– Постой, промашечка вышла: я хочу сказать синильную кислоту, рагрыз ампулу. Осколки стекла нашли во рту...
– Ну и?
– Когда комиссар транспортной полиции усек, что речь идет о международном агенте, он свалил дело на нас. И я был задействован разобраться вплотную. Так я узнал мамашу Ренар.
– А по Симмону расследование что-нибудь дало?
– Черта с два! Приятель действительно покончил с собой. Окно закрыто, задвижка задвинута, сечешь рельеф? Я перетряхнул шмотки и даже отдал их ребятам в лабо: ничего. Впрочем, у него и был-то всего один чемоданишко с вещичками.
– Ты должен знать Фуасса, хозяина гостиницы.
– Да так, видел издалека. Он отсутствовал, когда это случилось.
– Это он вчера явился с Пинюшем.
– А я и не узнал его. Да я и смотрел-то только на нашего хрыча.
– И дело Симмона так и замерло? – спрашиваю я после некоторого раздумья.
– Ага, А что там могло быть после установления факта самоубийства? У этого типа наверняка были заботы. При его ремесле обычное дело.
– Он был постоянным клиентом гостиницы?
– Нет. Остановился там впервые.
– А телефонный звонок? Не навел на что-нибудь?
– Анонимный. Чей-то голос просит месье Симмона. Управительница говорит: 'Подождите, сейчас его позовут'. Логично? Апосля начинается дерганье из-за клиента. Мамаша Ренар говорит абоненту: 'Его никак не найдут, позвоните попозже'.
– И что, потом позвонили?
Масис[7] краснеет.
– Я не знаю.
– Ты должен был знать, дистрофик! Не понимаю, как это присваивают Старшего Инспектора таким бездарным легавым.
Ребенок подземелья артачится.
– Я повторяю, речь шла о банальном самоубийстве, Сан-А. Не стану же я выдергивать ноги из задницы нашему Пинтрюшу, чтобы пытаться узнать девичью фамилию его прабабушки!
– Самоубийство может быть и банально, но не личность самоубийцы! – уточняю я. – Задача настоящей ищейки – это именно попытаться раскрыть тайны, которые прячутся под различными фактами.
Толстяк, заметно униженный, выбирается из ситуации воистину нестандартно:
– А мою ж... видел? – спрашивает он твердым голосом.
И поскольку он дал мне возможность полюбоваться вышеупомянутой частью своего тела, я формулирую приговор без обжалования:
– Она заставила бы, Берю, покраснеть даже обезьяну.
Тут происходит явление Китихи. Она надела кимоно, привезенное из Японии знаменитым супругом. Кимоно черное, с громадным солнцем на груди и огромной луной на заду (великий шелковый путь). Мадам Берюрье: жует куриную ножку (чтобы кое-как дотянуть до обеда, объясняет она). Ее партнер не прочь бы тоже.
– Клянусь, немного белого мясца мне бы не повредило, – жалобно канючит Толстяк. Берта негодует.
– Никогда не видела большего обжоры! – вопит она. – Этот сундук готов жмакать весь день, дай ему волю!
– А сама-то что делаешь! – стонет Сундук.
– У меня особый случай, по утрам спазмы желудка, – парирует Китообразная.
Я чувствую, что дискуссия может очень быстро обостриться, и решаю исчезнуть, внеся свою лепту в конфликт.
– Я вас покидаю, дети мои. Берю, если та рыженькая малютка, которая каждое утро приходит к тебе в контору, позвонит опять, что ей сказать?
