свой хлеб.
Если бы он уже не пламенел, то покраснел бы от удовольствия.
– Это еще не все, – говорит он.
– Вы еще что-то раскопали?
– Да, месье комиссар. Я почти уверен, что ни одна из этих бумаг не послужила оберткой для двух миллионов франков в десятитысячных купюрах.
– Излагайте...
– Я сходил в банк. Попросил приготовить пачку в два миллиона франков и тщательно измерил полученный объем. Потом по складкам на бумагах восстановил пакеты по форме. Точного совпадения нет. Отправитель переоценил толщину пачки.
– Может быть, он обернул деньги в несколько бумаг?
– Тогда бы не соответствовала поверхность. А она соответствует. Ваш приятель, месье комиссар, положил банкнот в десять тысяч на бумагу, чтобы определить площадь. Получив ее, он на глаз прикинул толщину... и ошибся.
Новый энтузиастский шлепок по спинке малыша.
– У меня есть только одно слово восхищения, Манье: браво!
Я оставляю его, чтобы вновь обрести Невыразимого.
Входя в кабинет, с удивлением слышу шум пылесоса. Как будто включили супертайфун на 220 вольт в розетку на 110. Объяснение простое: Пино спит. Деликатно бужу его, щекоча кончик носа концом его же галстука. Он подпрыгивает.
– Уже станция Рамбуйе! – вскрикивает он.
– Почти, – говорю я.
Он просветляет мутный гноящийся взгляд.
– Приснилось, что я в поезде. Не перекусить ли?
– Телятину любишь[11]?
– Да.
– А кресс-салат[12]?
– Очень.
– Тогда сваливаем в Во-с-Крессон, – решаю я.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Что я хочу заарканить папашу Фуасса, и это так же верно, как две поллитры в литровой бутыли вина!
– Но по-по-почему? – блеет мой агнец.
– Потому что этот старый шутник должен быть продавцом воздушных шаров, а не владельцем гостиницы, по крайней мере, если оценить, как он нас надул, тебя и меня.
Глава шестая
– Ты едешь слишком быстро, – сообщает Пино. – Я не так уж боюсь большой скорости, но думаю, что нет ничего глупее в жизни, чем лопнувшая шина.
Чтобы притушить его беспокойство, я жму на акселераторный грибок, который становится ядовито- опасным, поскольку стрелка указателя скорости соседствует со ста швейцадесятью (это швейцарский циферблат). Беспокойный мой сразу краснеет, как формочка в процессе полного обжига. Он привязывает верхнюю часть вставной челюсти к нижней во избежание клацанья жвалами.
За время, меньшее, чем необходимо кондитеру для сотворения пасхального яйца, мы уже в Воскрессоне перед обиталищем бедняги Фуасса.
Дор из оупен (как говорят англичане), и чудовищный сенбернар находится в процессе поливки цветочной поляны. Животное вызывает у меня тик. Никто так не похож на сенбернара, как другой сенбернар, при условии минимального отличия в окрасе, хотя мне кажется, что этот похож на того, что у Берюрье.
Я делаю псу 'чмок, чмок', и зверюга приближается с угрюмым видом. Он обнюхивает низ наших брюк и выбирает штанину старого Пугала, чтобы закончить облегчаться. Да, игрушку Берю узнают не по ошейнику, а по мочевому пузырю. У него, наверное, ротационный насос (а у других – авиационный понос) вместо почек.
Мы все трое рысцой продвигаемся вверх по аллее. Я – напевая, Пино – протестуя, а сенбернар на трех лапах, заканчивая на ходу поливку.
Входим без стука. Боже мой, на что это похоже! Порядочный беспорядок. Голос Берюрье наполняет громом все помещение. Он вызывает волны, создает эхо, колотит по барабанным перепонкам, взрывает звукоприемники и заставляет трепетать глухих, растрескивает витражи и вышибает клапаны в унитазах.
Я затыкаю уши в надежде что-то услышать, ибо без фильтра это грохочет параксизматически, без цвета, без запаха, без спасения и невидимо для невооруженного глаза.
– Я обещаю тебе, приятель, небо с овчинку покажется! Хочу, чтобы ты усек одну вещь: когда старший инспектор Александр Бенуа Берюрье дает себе труд обеспокоиться, то не для того, чтобы сосчитать, сколько граммов картошки в одном кило бататов, понял, крысиная задница? Вместо того, чтобы тут беседовать с тобой, я должен быть в постели-с и лечить-с свою анемию. Ты видишь перед собой человека, у которого
