– Мы можем проверить. У Лотереи в бумагах они есть.
Я вздохнул, признавая трудности, которые создавал обеим женщинам. В каждом абзаце было много других пропусков и обобщений. Калию, мою старшую сестру, там звали «Фелисити» – насколько я знал, это слово означало то ли счастье, то ли радость, – но я никогда не предполагал, что оно может быть именем. Позже я обнаружил, что мой отец был «ранен в пустыне» – весьма распространенное выражение, – а мать работала в «телефонной службе». Это было правительственное учреждение в местечке под названием «Блехтли-парк». После «войны с Гитлером» мой отец в числе первых вернулся домой, и они с матерью сняли дом в предместье «Лондона». Здесь я и появился на свет. Большинство из этих темных мест Сери вычеркнула, а «Лондон» был превращен в Джетру, что дало мне приятное ощущение знания предмета и уверенность.
Сери пробежала со мной пару страниц, по ходу объясняя мне каждую трудность, на какую в свое время натолкнулась, и рассказывая мне, чем руководствовалась, обобщая или подчеркивая то или это. Я во всех случаях соглашался с ней – ведь она бесспорно рассуждала очень разумно.
Дальнейшее развитие событий этой прозаической и одновременно загадочной истории было таково: в первый год после моего рождения вышеупомянутая семья жила в том же предместье «Лондона», а потом переехала в северный город под названием «Манчестер». (Он тоже был превращен в Джетру). С Манчестера начинались мои первые воспоминания, и тут-то я вдруг пришел в замешательство.
– Все это я слышу впервые, – сказал я. – Как, скажи на милость, ты сумела разобраться во всем этом?
– Боюсь, мы разобрались не во всем. Нам пришлось многое пропустить. Ларин была вне себя от гнева.
– Почему? Это едва ли моя вина.
– Перед лечением она попросила тебя заполнить вопросник, но ты отказался. Ты сказал, все, что нужно, мы узнаем о тебе из рукописи.
В то время я, по-видимому, был твердо убежден в этом. В какой-то период своей жизни я создал эту непонятную рукопись и свято верил, что полностью описал в ней себя и свое окружение. Я попытался представить себе ум, который вопреки всякому здравому смыслу мог быть убежден в этом. Это мне не удалось. Однако на первой странице стояло мое имя. Когда-то, до лечения, я написал его там и знал, что сделал это.
Я почувствовал болезненное одиночество и жалость к себе. Позади, словно отделенная от меня непреодолимой стеной, осталась индивидуальность, целеустремленный разум, который я утратил. Мне нужен был этот разум, чтобы разобраться, что же я написал.
Я пролистал остальные страницы. Пропуски и обобщения Сери попадались и дальше. Что это должно было значить?
Вопросы интересовали меня больше, чем подробности. Через ответы на них я надеялся взглянуть на себя, а заодно и на мир, который утратил. Существовали ли в действительности эти вымышленные имена и места – Фелисити, Манчестер, Грейс – которые возникли в моем бреду и преследовали меня? Эти картины моего бреда оставались частью моего сознания, они глубоко коренились во мне, пусть даже и были необъяснимой составляющей моего «я». Они игнорировали все это, поворачивали меня спиной к лежащему в глубине этого пониманию.
Я, как и прежде, был жаден до знаний и полон желания учиться.
Через некоторое время я сказал Сери:
– Мы можем продолжить?
– Здесь не все ясно.
– Да, но я хочу продолжить.
Она взяла у меня из рук страницы, которые я просматривал.
– Ты уверен, что это ничего для тебя не значит?
– Пока нет.
– Ларин не сомневалась, что ты отреагируешь неправильно. – Сери чуть улыбнулась. – Когда я думала о всех тех усилиях, которые мы затратили на это, мне все это казалось немного нелепым.
Мы прочитали еще пару страниц, но Сери провела над рукописью слишком много времени и устала.
– Я буду читать дальше один, – сказал я.
– Это из-за меня. Но тебе не повредит.
Она легла на вторую кровать и закрыла глаза. Я читал дальше, с трудом продираясь через противоречия, как это однажды или много раз проделывала Сери. Иногда я просил у нее помощи, и тогда она объясняла, что об этом думает, но каждое новое толкование еще пуще разжигало мое любопытство. Она подтверждала то, что я знал о себе, но одновременно усиливала мои сомнения.
Чуть погодя Сери зевнула. Я читал дальше, держа рукопись на коленях. Вечер был теплый, и на мне не было ни рубашки, ни ботинок; читая, я ощущал ступнями приятную шероховатость камышовых циновок.
Если в рукописи была хоть какая-то правда, это была правда анекдота. Казалось, там нет никакого основного узора повествования.
Самое анекдотичное Сери в основном вычеркивала. Несколько случаев она показала мне и объяснила, что нашла их совершенно невразумительными. Я тоже, но так как я не восставал против формы повествования, то начал различать все больше и больше подробностей.
Один из самых длинных абзацев, занимающий несколько страниц текста, рассказывал о дипломатичных высказываниях некоего «дядюшки Уильяма» в моем детстве. Дядюшка рассказывал истории с бахвальством пирата, а когда он входил в дом, казалось, будто он приносит с собой соленый запах морей, картины далеких стран. Он околдовал меня, потому что позорил семью и она не одобряла его поступков, потому что курил вонючую трубку и на пальцах у него были бородавки, но он очаровал меня еще и потому, что абзац этот был написан убедительно и с юмором; получился светлый рассказ о переживаниях, которые, должно быть, оказали на меня сильное влияние. Я заметил, что дядюшка Уильям, или Вилли, как он был назван в большинстве мест рукописи, сейчас показался мне почти такой же привлекательной личностью, как и тогда, в моем детстве. Он действительно существовал, действительно жил.
Но Сери вычеркнула его. Она ничего не знала о нем, поэтому пыталась его стереть.
Что же касается меня, нескольких карандашных штрихов было недостаточно, чтобы стереть такой персонаж. Этот дядюшка Уильям был самой настоящей правдой, тем, что далеко выходило за рамки простого анекдота.
Я помнил его, я помнил себя в те дни.
Внезапно я осознал, что могу вспомнить и остальное. Не имело значения, был ли материал зачеркнут или нет, были ли одни имена заменены другими или нет. Все дело было в самом тексте, в его содержании и форме, в метафорах, которых я до сих пор не видел. Рукопись была полна воспоминаний.
Я снова прочитал ее от корки до корки. Тут я вспомнил события, которые привели меня в белую комнату в сельском домике Эдвина, и все, что было до того. Я чувствовал себя приободренным, слившимся с собственным прошлым, но потом испугался. Вспомнив себя, я обнаружил, как чудовищно заблуждался.
За выкрашенными белой краской стенами павильона в ночной тишине лежал парк клиники. Волны моего сознания распространились на город Коллажо, на весь остальной остров, на Срединное море, на все другие острова, до самой Джетры. Но где она находилась?
Я дочитал рукопись до конца, до незаконченной сцены между Грейс и мной на углу у станции «Бейкер-стрит», а потом собрал страницы и сложил по порядку аккуратной стопкой. Вытащив из-под кровати чемодан, я убрал в него рукопись. Тихо, чтобы не разбудить Сери, я собрал одежду и другие пожитки, удостоверился, что у меня есть деньги, и собрался уходить.
У двери я оглянулся. Сери спала на животе, как ребенок, щекой к подушке. Мне захотелось поцеловать ее, но нельзя было ее будить. Она станет удерживать меня, если поймет, что я хочу уйти. Две или три минуты я смотрел на нее, спрашивая себя, кто она в действительности и зная, что, как только закрою за собой дверь, никогда больше ее не увижу.
Я нажал на ручку и тихо открыл дверь; снаружи было темно, с моря дул теплый ветер. Я вернулся к кровати за чемоданом – и споткнулся обо что-то на полу возле постели Сери. Это нечто звякнуло о
