помешать ему достигнуть этой цели, вы во весь голос вопите, что он ее не достигнет.
Я не хочу, однако, притворяться не понимающим вас. Возвещая о предполагаемой нереальности этого «миража», вы стремитесь сокрушить надежды, вызванные и узаконенные им. Мираж, — говорите вы… Мне достаточно увидеть его, чтобы со всем пылом, на который я способен, пожелать ему стать действительностью.
Немало критиков обрушилось на мои слова из предисловия к «Ночному полету»: «Я ему (Сент- Экзюпери[40]) особенно благодарен за то, что он пролил свет на имеющую для меня крупное психологическое значение парадоксальную норму: „счастье человека не в свободе, а в приятии долга“. И ну кричать, что ничего парадоксального в такой истине нет, а напротив, она издавна признана и допущена (ими по крайней мере), и парадоксально лишь то, сколько времени я потратил, чтобы ее себе уяснить. Парадоксально находить эту истину на краю индивидуализма, чего они как раз себе не уяснили. Добавлю даже: коли эта истина не кажется им парадоксальной, значит, они ее плохо поняли: она совсем по-разному выглядит, смотря по тому, считают ли ее предвзятой, или доходят до нее. То, что открываешь или вновь открываешь, — это истины живые, а то, чему учит нас традиция, — это трупы истин. И если уж они допускают, что счастье человека в подчинении, не возьму в толк, чем из возмущает этика пятилетнего плана?
В январском номере „Эмансипасьон“ — фраза дяди Шарля, не знаю откуда выхваченная и приведенная отдельно: „Заставлять кооперацию служить индивидуальным целям значит снижать ее роль. Ее подлинная роль — в служении целям коллективным“.
Очевидно. Но, как мне кажется, надлежащим образом понятый индивидуализм тоже должен служить обществу, весьма важно оградить его права, и я считаю заблуждением противопоставлять его коммунизму. Такое противопоставление совсем не кажется мне неизбежным, и я не согласен его допустить. Я сказал „надлежащим образом понятый индивидуализм“. Правильно его понять — вот на что я делаю упор.
Вопросы стиля. Грешат по неведению, по небрежности и по безрассудству. Некоторые писатели никогда не услышат упрека, но от этого они отнюдь не лучше прочих. Мало таких, чей синтаксис, будучи правильным, умеет быть особенным. Досаден всякий изыск, если его не требует движение чувства и мысли. Немногие читатели постигнут законность подобного требования; большинство увидит в нем простую придирку. Чья мысль плоска, тому нет нужды выражать ее не плоско. Но досаднее всего писатель, у которого смело одно лишь перо.
Не так уж давно вопросы стиля потеряли для меня первостепенную важность. Потеряли они ее совсем не потому, что кажутся мне менее важными; другие вопросы, нараставшие во мне и достигшие ныне зрелости, вышли на дорогу, увлекая за собой остальное. Да будет так!
Выражать мысль всего сжатей, а не всего красноречивей. Когда мысль совсем живая, особенно приятно охватить ее фразой, чтобы она выбивалась и ты чувствовал, как она трепещет под тяжестью слов. Многословие, смешиваемое зачастую с хорошим стилем, я терплю все меньше и меньше. Что нужды написать статью, книгу? Где хватит трех строчек, я не пишу ни одной строчкой больше.
Документальный фильм доктора Мюра „Болезни Конго и Камеруна“ — его демонстрировали тесному кружку в Пастеровском институте. Ужасающий образ человеческой нищеты. Ушел, объятый моральной тревогой: ее усугубила мысль, что мало есть зол, которых нельзя избегнуть, если только человек приложит к ним свой разум и старанье. Несчастный скелетоподобный ребенок, такой легкий, что мать наверное носит его без натуги; пальцев на руках и ногах нет: они съедены клещами. Сколько глупости, сколько нерадивости! Несчастные существа, созданные для одних лишь мук, не имеют представления о лучшей участи и покоряются неминуемой жизни, как покоряются смерти.
Есть мучительные необходимости, и протестовать против них я считаю нечестивым. Их в конечном счете куда меньше, чем это кажется невежеству: человеческая сообразительность сократила многие из них и сократит еще немало „фатальностей“, представляющихся с первого взгляда непреоборимыми. Я, напротив, считаю нечестием покоряться злу, если человеческая сообразительность может его предотвратить.
В общем, фильм не научил меня ничему новому. Я признал племена, населяющие берега реки (Конго); их деревушками мы проезжали в первые недели нашего путешествия, встречая лишь ублюдочные, измаранные, искалеченные, исковерканные существа; ни одного человека с чистой кожей; каждый из несчастных мог бы думать (если эти не эволюционирующие творения способны к мысли), что все их недостатки присущи человеческой природе, и если им никогда не попадался здоровый человек, значит, таких и быть не может (так же как, отягощенная грехами отцов, всякая душа, скажете вы, не может быть вообразима неоскверненной). Тот среди них, кто заговорил бы о возможности излечения, сошел бы за утописта, и против него восстали бы, как один, туземные колдуны и жрецы.
На 147-й странице „Клио“ Пеги, переизданной NRF в ходовом формате, читаю: „C'est comme une gageure d'embrocation l'une dans l'autre“. Это слово embrocation[41] хорошо помню, я заметил еще в большом издании. Оно здесь вне всякого сомнения, — вместо imbrication». Самого ли Пеги это ошибка? Она единственная, что я обнаружил, перечитав несколько больших отрывков в книге, являющейся головоломным испытанием для корректора, равно как и для простого читателя. Разум, точно на карусели, двадцать раз проносясь мимо одного и того же места, временами ухитряется сорвать кольцо (не знаю, подвешивают ли до сих пор над деревянными конями металлические колечки, которые детской ловкости предлагается поддеть на деревянную палочку).
Нет ничего несносней людей, требующих от вас услуги, не облегчая вам ее выполнения: призыв на помощь, написанный неразборчивым почерком, или, скажем, немец-переводчик, спешно запрашивающий свою рукопись и не указывающий в письме никакого адреса, кроме «Шарлотенбург». Никаких указаний и на рукописи: послал на удачу письмо по такому скудному адресу — письмо вернулось обратно. Сколько времени загублено за последние месяцы на розыски точных сведений о моих корреспондентах!
Приглашенный по телефону, отправился к четырем часам к Р. V.[42] и провел больше двух часов в беседе с ним. Те, кто с ним незнакомы, не могут представить себе необыкновенной приветливости его взгляда, улыбки и голоса, его привлекательности, многосторонности его ума, забавности острот, четкости воззрений, — и все это при такой быстрой, путаной и неразборчивой манере говорить, что мне приходится по нескольку раз переспрашивать его. Сильная простуда заставляет его сидеть дома; он жалуется на усталость, и вид у него, действительно, изнуренный. Он весьма встревожен современным положением и убежден в том, что жалкие усилия политических деятелей увлекают нас в бездну, а с ним и всю Европу.
Он читает мне явно индивидуалистическую декларацию Эйнштейна; к ней он присоединяется куда охотней, чем к Советам.
Невозможно сколотить единый фронт, чтобы противостоять губительным требованиям националистов. В этом убеждает меня P. V.; беседа с ним очень меня расстроила, я уверен в его правоте.
Катастрофа представляется мне почти неизбежной. Отныне я всем сердцем желаю гибели капитализма и всего, что укрылось под его сенью: злоупотреблений, несправедливости, лжи, всей его чудовищности. И не могу заставить себя поверить, что Советы фатально и неизбежно должны нести гибель всему, для чего мы живем. Правильно понятому коммунистическому обществу необходимо поощрять полноценную личность и извлекать все ценное из личности. Тогда и личности не к чему противопоставлять себя тому, кто всех ставит на свое место сообразно их ценности: ведь только так, не правда ли, государство может добиться от каждого наилучшей производительности?
Пока я находил лишь жалкие паллиативы, которые помогали нам справляться с катастрофическим
