Нас сопровождает переводчица. Польза от нее нулевая, просто ей нужно съездить за счет экскурсии с семьей в Улан-Батор, она тащит с собой круглоголового бритого мужа в национальном халате и неопрятного ребенка лет трех, периодически прикладываемого к груди. Грудью детей в Монголии кормят, по-моему, до совершеннолетия, что не мешает кормящим матерям вовсю глушить сывороточную водку наравне с остальными членами семьи.
В нашем купе Анита, существо редчайшей бестактности и бестолковости. Она час рассказывает о том, что ее миссионерская задача — вымыть весь мир, что она периодически и демонстрирует со щеткой и тряпкой на улицах Амстердама. Однако это не мешает ей, запрыгивая каждые пять минут на свою верхнюю полку, топтать простыню Лены грязными походными ботинками. Утолив просветительские потребности, Анита торжественно объявляет, что сейчас будет поить Лену своим чаем, что для Аниты щедрость неслыханная. Она приносит два стакана кипятка, достает пакетик травного чая, опускает его в свой стакан и, убедившись, что он отдал все, перекладывает его в стакан Лены. Мы еле сдерживаем хихиканье.
Тут в купе появляется Марта из каравана, путешествовавшая по Эрденету на лошадях; Марта может помочь Аните с билетом домой, с которым какие-то накладки, потому что все, что связано с Анитой, связано с накладками. Анита стрелой бежит за кипятком и сует в стакан Марты новый пакетик чая. Марта пьет чай, и они уходят сплетничать в коридор, хотя никто из нас троих не понимает по-голландски. Мы завариваем чай, но стаканов только два, и приходится взять чашку Аниты. В этот момент она входит в купе с лицом, на котором написано, что чай был напрасно потрачен на Марту, — билета не будет. Увидев собственную чашку, оскверненную русской заваркой, Анита кричит по-немецки об уважении к собственности, матерится по- голландски, выворачивает содержимое чашки прямо на стол, прячет чашку в рюкзак, прыгает на свою верхнюю полку, не разуваясь, и отворачивается к стене. Мы, онемев, наблюдаем, как коричневые ручейки расползаются по столу.
— Она свихнулась, — предполагает Миша.
— Она переживает по поводу билета, — комментирует Лена.
— Она просто обнаглела, — ставлю диагноз я.
Между прочим Анита нас лет на десять моложе. Однако, легко распознавая отечественное хамство, в импортном мы все время предполагаем неведомые нам душевные сложности.
Проходит время в полной тишине. Анита слезает с полки; заглянув в наши оледеневшие лица, суетливо вытирает чай со стола, громко жалуется на разных языках на отсутствие билета, счастья в жизни и на людей, не понимающих тонкую натуру актрисы, от которой зависит, будет вымыт весь мир или нет.
Тут в купе вламываются два огромных криминогенных монгола в темных очках.
— Водка, доллар есть? — спрашивают они, усевшись, как дома.
— Нет.
— Купи ковра! Купи кожа! Купи шкура медвежонка!
— Нам не нужно.
— Продай водка, продай доллар, купи шкура!
— Оставьте нас в покое, у нас нет ни долларов, ни времени разговаривать.
— Купи шкура барана, купи кожа, продай водка, — настаивают они, блокируя выход.
Становится не по себе. В дверях появляется улыбающийся Ричард.
— Ричард, срочно позови переводчицу, мы не знаем, как от них избавиться, — просит Лена Ричарда по-французски.
— О'кей, — отвечает Ричард и исчезает до утра.
Переводчица спит в другом конце вагона. Ей по фигу все, кроме норвежской пары. Совершенно непредсказуемо, что будут делать «гости» дальше, и совершенно предсказуемо, что, что бы они с нами ни сделали, вся монгольская часть поезда будет им помогать, а вся немонгольская часть поезда будет дрожать как осиновый лист. Анита преглупо улыбается, пытаясь понять, о чем идут переговоры. Мы с Леной терпеливо боимся. Проходит минут десять, Миша поправляет очки и, вспомнив, чему его учили в области системы Станиславского, вдруг рявкает:
— Еще вопросы есть? Вон отсюда!
И два здоровенных, наглых монгола испуганно переглядываются и вылетают из купе, «как пух из уст Эола». Попробовав новое амплуа, Миша идет за одеялами (за выбитыми окнами поезда температура минусовая), а я ассистирую. В купе проводницы крутятся ее малолетние дети.
— Нам нужно четыре одеяла, — вежливо говорит Миша.
— Одеял нет, — рявкает проводница и захлопывает дверь перед нашими носами.
Миша стучится — ответа нет. Снова стучится — ответа нет. Стучится опять — дверь открывается.
— Нам нужно четыре одеяла, — чеканно повторяет Миша.
— Одеял нет! — взвизгивает проводница, побелев, и захлопывает дверь.
Миша стучится — ответа нет. Снова стучится — ответа нет. Стучится опять — дверь открывается.
— Нам нужно четыре одеяла, — повторяет Миша.
Проводница потрясенно смотрит на нас. Потом прыгает, как пантера, к собственной полке, над которой, изображая ковер, прибито одеяло, срывает его со стены вместе с гвоздями и швыряет в нас. Миша успевает поймать одеяло, не поранившись о гвозди. Дверь захлопывается. Миша стучится — ответа нет. Снова стучится — ответа нет. Стучится опять — дверь открывается. Лицо проводницы пылает.
— Нам нужно еще три одеяла, — несломленно сообщает Миша.
Опустив глаза, проводница тихо-тихо затворяет дверь. В пластике читается, что ее и ее детей можно пытать каленым железом, но она не даст больше ни одного одеяла. Кстати говоря, одеяла едут сложенные девственной стопкой в соседнем купе. Аборигены спят на полке вчетвером или находятся на такой дозе спиртного, что обогревают пространство собой.
— Нас тоже в Союзе всегда обижают, — говорит парень из толпы, созерцавшей мизансцену. Возле купе дорогу нам преграждает монгол, которого выворачивает прямо на пол. Оторвавшись от этого занятия, он спрашивает Мишу:
— Что тебе не нравится в Монголии?
— Победа коммунистов, — отвечает Миша, прижимая к груди одеяло с гвоздями.
— А я верю в коммунизм, но мне не нравятся люди, которые его строят. А водка у тебя есть? Продай водку!
Улан-Батор после Эрденета просто дом родной. Нас отправляют в музыкальное училище, директор которого, немолодой интеллигентный человек, разглядывает нас с жалостью (а видок у нас еще тот) и говорит:
— Устало выглядите, пойду распоряжусь по поводу завтрака.
И когда любезнейшие девицы подают завтрак на хорошем фарфоре, у нас на глаза наворачиваются слезы умиления. Мы располагаемся в музыкальном училище интернатского типа, в комнатах с железными койками и стенами, обклеенными фотографиями рок-звезд, в которых в учебное время живут одаренные монгольские подростки.
В штабе «Лерне Идее» веселенькие новости. Оказывается, автобус с нашими друзьями, отправленными домой, стоял на границе двое суток без еды и воды. Ребята горестно смотрели на русскую церковь по ту сторону, а монгольские пограничники терпеливо вымогали долларовую взятку.
В училище съезжаются участники остальных экскурсий. Вид у них не лучше нашего. Одних заставили идти тридцать километров пешком с рюкзаками. Других чуть не уморили в пустыне Гоби, третьих отравили кумысом. Всю ночь длятся охотничьи рассказы, а потом монгольские музыканты играют вместе с караванными. И грустно расставаться, и так хочется домой, что все время поглядываешь на часы.
Прибегает трогательная Баяртуя и, выслушав мой отчет о поездке, заливается слезами.
— Мне стыдно! Мне стыдно за Монголию! — говорит она, хлюпая носом. — После Эрденета ты не будешь любить монголов!
— Энхе не буду любить, тебя буду любить. И обязательно привезу в Монголию сыновей, потому что ничего красивей Монголии я в своей жизни не видела.
Я хочу подарить Баяртуе коробку американской косметики, но она отказывается.
