— Нет, — говорю я. — Я бы хотела сделать аборт. И, если можно, не у американского врача.
— О, — улыбается он. — Оказывается, деятельницы феминизма тоже беременеют. Когда же они, в таком случае, борются за права женщин?
— В промежутках, — жалобно сознаюсь я, и мы обмениваемся визитками.
Хорошо бы попасть к мужику. Нет ничего унизительней услуг женщины-гинеколога, когда приходом своим заставляешь ее делать сверхъестественные для нормального человека вещи: лезть в гениталии однополого. И при этом подвергаешь сомнению собственное право быть женщиной и беременеть и чуть ли не начинаешь оправдываться за то, что... Да какое, собственно, ее собачье дело? И вообще, может ли женщина без патологии прийти в эту профессию, чтобы целый день копаться в том, в чем инстинктивно не должна копаться?
Мужчина придумал и создал гинекологию как науку и индустрию в мужском государстве. До этого она была искусством. Мужчина начертил и построил кресло, в котором комфортно чувствуешь себя только под наркозом. Мужчина поработил тебя логикой расплаты за твою беременность в одиночестве, его противозачаточные модели привели к тому, что убийцей становишься ты, и только ты. И все это он сделал, потому что он маленький, слабый и должен держать тебя в своей власти обманом.
Потому что даже когда ты в сюрреалистической позе в придуманном им кресле, а он подле тебя, измученный десятком сегодняшних абортов, ты все равно можешь одним взглядом установить отношения раба и господина, потому что инстинкт — он ведь и есть инстинкт, иначе где бы мы были как вид! И врач, только что валившийся с ног от усталости, вдруг облокотившись о кресло, пока ты натягиваешь колготки, с нулевой игривостью проводит ладонью по твоему бедру, на котором, увы, никак не спрячешь явные следы зубов, и заботливо говорит:
— По-моему, надо делать что-нибудь одно: или не оставлять следов, или соблюдать противозачаточную этику. Одновременно — это нонсенс.
— Зубы и беременность относятся к разным персонажам, — вздыхаешь ты.
— Я вижу, что проблем у вас еще больше, чем на вид, — говорит он. — Я сделаю все, чтобы вы ничего не почувствовали. Только, ради бога, ничего не предпринимайте сами.
— Спасибо, — говоришь ты (этот красавчик — лучший врач после завотделением) и идешь предпринимать все.
А кстати, следы зубов... Собственно, следы зубов уже есть в сюжете, ведь уже был телефонный звонок с нудным разговором про рукописи. Эти вечные рукописи, которые надо передать друг другу... Заходите завтра... Будет приятельница из Парижа, замечательная художница... Я вас познакомлю... Знакомы? Тем более... Париж такой маленький. Сколько? 10 километров? Всего? Впрочем, география — наука для извозчиков, как говаривал персонаж с отечественным менталитетом. Да, и рукописи тоже. Всего доброго...
И что же ты будешь с ним делать при своем токсикозе? Он уедет раньше, чем ты оклемаешься. А по утрам уже тошнит, и дикая слабость все время. И это надо скрывать от домашних легендами: «Вчера пришлось много выпить; видимо, я устала; кажется, начинается грипп».
Ведь уже был звонок в какой-то там кооператив, который ставит женщинам какие-то там пластмассовые колпачки, якобы помогающие в 99 случаях. Ты знаешь, что твой случай в этом вопросе всегда сотый, но...
Оказывается, сегодня последний день, врач выезжает на дом, но дома это невозможно. В таком случае тебя встретит в 11 вечера молодой человек в фиолетовой куртке. Станция метро... Какая? Разве такая есть? Уже месяц как открыли. И, пожалуйста, без провожатых! Это неудобно. И ты звонишь подруге и просишь:
— Запиши-ка телефончик этого кооператива. Скорее всего они там меня шлепнут, но, может быть, это лучший вариант решения проблемы.
И, сделав вид, что идешь на свидание, пилишь на эту месяц как открытую станцию метро и ждешь молодого человека в фиолетовой куртке; но человек оказывается таким молодым, что ты 30 секунд размышляешь, обнаруживать себя или нет.
— Скажите, а у вас есть диплом? — стыдливо спрашиваешь ты уже на эскалаторе.
— У меня есть не только диплом, у меня даже есть жена и дочь, — отвечает он с таким вызовом, что ты понимаешь, что если диплом и есть, то с позавчерашнего дня.
Метро окружено мрачной стройкой, и на шоссе надо пробираться по досточкам, романтично держась за руки. Потом долго ловится машина.
— Я бы, парень, с тобой махнулся, — говорит шофер с сальными глазками. — Крути всю ночь баранку, делай капусту, пока другие с девушками? Где справедливость?
Мы тяжело вздыхаем в ответ.
— Я предупреждал, что у вас это сделать удобнее, — говорит молодой человек, волнуясь, когда открывает дверь ключом. — Квартира коммунальная.
В коридоре на одной из калошниц сидят два унылых алкаша.
— Витюха опять с бабой пришел, — говорит один из них, оживляясь. — Витюха, давай к нам, мы еще не допили.
— Первая дверь направо, — шипит он мне в ухо и отрывает от себя цепкие соседские пальцы. Я вхожу в первую дверь направо. Небольшая комната освещена вспышками огня из «видика», в котором пылает стильный американский особняк, выплевывая из окон вопящих детей и женщин. Вплотную к «видику» придвинута детская кроватка, в которой спит малыш, и швейная машинка, за которой трудится девушка. Как можно спать в таком шуме и шить в такой темноте, остается для меня загадкой.
— Ложитесь на диван, — предлагает молодой человек, сбрасывая с дивана детские игрушки, ворохи одежды, газеты и сладострастно чешущуюся кошку.
— Сюда? — малодушно спрашиваю я.
— Другого дивана нет, — злобно отвечает он и обращается к жене: — Дай чистую пеленку.
— Пеленку? — Девушка оборачивается и ест меня глазами.
— Извините, что так поздно, — зачем-то говорю я этой сопливке, не удостоившей меня даже кивком. Я ей не нравлюсь. Это классовое.
— Пеленку? — повторяет она ехидно. — А ты постирал?
— Я зарабатываю деньги, — отвечает он дрожащим голосом, потому что ему очень хочется дать ей в зубы, но при мне неудобно.
— Деньги он зарабатывает! За тысячу рублей в пизду лазиет! — говорит она и всхлипывает.
— Пожалуй, я пойду, — говорю я, потому что кредит моего самообладания исчерпан.
— Нет! — хором кричат они и кидаются к вороху детского белья. В результате я ложусь на расстеленные ползунки, девушка садится спиной ко мне и лицом к «видику», в котором уже сгорел дом и двое на пляже занимаются любовью.
— Вы извините, она так устает. Одна с ребенком и еще соседи, — лепечет он, пробираясь в мои внутренности.
— Да-да, я понимаю, — устало отвечаю я. На экране пара почти в той же позе, что и мы, только с противоположной задачей.
— Ну, скоро там? — дернув плечом, спрашивает хозяйка. И я ловлю себя на том, что, несмотря на феминистскую концепцию мира, буду не сильно огорчена, если молодой человек даст своей жене в зубы прямо сейчас.
Просыпается ребенок и вопит голодным голосом. Слава богу, я уже отсчитываю деньги тут же, на швейной машине. Пока девушка греет смесь, молодой человек носит ребенка по комнате, на экране начинается стрельба, кошка царапает видавшие виды обои, а соседи яростно затягивают «По диким степям Забайкалья...».
— Я провожу. Здесь опасно одной ночью, — настаивает он. И мы долго бредем по гололеду к метро, потому что ни одной машины. И он рассказывает биографию, хотя она и так написана на его усталом лице. И даже нулевой процент действия магнитофорного колпачка оправдывает его желание растить ребенка в будущей отдельной квартире.
А на следующий день приходит тот, с рукописями. Он бродит по квартире с подростковым
