вздумается». Обязательно запомню эту мысль и завтра использую её во время радиопередачи. Читала она Бродского, разглядывала альбомы о Фриде Кало, любит также Киселева, Шемякина и Гофмана. Её друг Марк Максимов также пытался читать Гофмана, но не очень получилось. Он сделал акцент на «Будденброках» Т. Манна и довольно долго рассуждал о своей попытке прочитать роман Леонида Бежина «Отражение комнаты в ёлочном шаре». Марку не нравится постоянное упоминание Лени о том, что он, видите ли, пишет экзистенциальный роман. Две убийственные фразы: «Все это превратило роман в нечто сплошное и занудное»; «Регулярная умильность вообще, как способ письма, на протяжении всего романа перемешивалась мелкими невнятными вкраплениями, отсылающими к Библии». Вот и еще вывод, впрочем, классический: «Не поминай … … всуе».
Александр Петров, который повзрослее, упоминая один из романов Харуки Мураками, говорит, что он напоминает собой игру в жизнь. «Все это – американский фильм, а не книга». Тем не менее Саша выделяет в романе интересную мысль: «Сексуальность – это творческая энергия… Однако если закупоривать ее в себе, не давая выхода, ум теряет гибкость, а тело дряхлеет». Есть и вывод: «Все это красиво, но искусственно притянуто за уши».
«По-настоящему необыкновенная книга, которую мне довелось прочитать за время каникул, – продолжает Саша. – Чингиз Айтматов, «Первый учитель». Ленин, коммунизм, партия – кажется, здесь есть все, чтобы отбить у современника желание читать». Вот так. «Повесть захватывает, поднимает все человеческое, что есть в душе, но глубоко запрятано».
Ну и теперь малышка Катя Писарева. У нее чтение первокурсницы. Читала Апулея, читала «Театр» Моэма. Один маленький, но злой вывод: «… глядя на людей, я задумываюсь, насколько сильно влияет на них история».
Вот так у меня прошло утро. Но тут раздался звонок от А.М. Туркова, и я узнал, что он снимает с защиты работу Андрея Васильева. Что же теперь с этими Васильевыми делать?! Сначала папа со скандалом и трепкой нервов закончил институт. Потом не без чьей-то «внутренней поддержки» приняли в институт сына. Потом было несколько скандалов по поводу разных несданных экзаменов у Васильева-младшего.
Сорвался из дома и на машине приехал в институт.
Сегодня ночью меня ждет пространный диплом Васильева, 80 с лишним страниц. Из института сразу же подался на проспект Мира – сегодня Слава Зайцев празднует свой день рождения и, как обычно, что-то «дарит» своим друзьям. Нам подарили еще один показ мод, новые модельерши и новые модельеры, новые костюмы, даровое шампанское, конфеты. Я был с Ю. И. Бундиным. Как Юрий Иванович заметил, «первых, знаковых лиц» было маловато. Валентина Терешкова, космонавт Леонов. Все остальные – будут у Юдашкина. Его пестрота ближе нашей элите.
В 9 часов вечера вступил на зыбкое поле стилистически исковерканного диплома Васильева. Стилистических ошибок тьма, в этом смысле он не лучше моего Карелина. Все довольно невыразительно. Но все-таки мне кажется, что диплом можно спасти, и я послезавтра попытаюсь это сделать.
На всякий случай во вторник я приготовился обсуждать на семинаре большую повесть Магомета Нафездова. Это повесть о любви с оттенком восточно-кавказского менталитета автора. Обсуждать трудно, потому что переводчик хороший, но неизвестно, каков язык у подлинного автора. Есть интересные детали сегодняшней жизни, быта, и это я прочел с удовольствием. В этом смысле, несмотря на заданность сюжета и некоторых местных обстоятельств действия, – почти все, как при соцреализме – повесть читается с интересом, по крайней мере более ярко выраженным, чем при чтении нашей московской молодежной литературной тусовки.
Но у меня на сегодня был еще один страховочный вариант. Я, кажется, уже писал, что пару дней назад домой позвонил Захар Прилепин. Он хотел бы провести интервью со мной для «Литгазеты». Я уцепился за это обстоятельство и сказал: давай лучше, Захар, во вторник выступи у нас на семинаре в Литинституте, а интервью как-нибудь потом. И Захар, как ни странно, пришел – обязательность ведь не основное качество писателей, хотя настоящий писатель всегда обязателен. Имя Прилепина знаковое, его роман «Санкья» семинар прочитал в прошлом году. Аудитория была полна, пришли ребята из других семинаров. Говорит Захар блестяще, речь его хорошо структурирована, я не мог предположить, – настолько это сделано подлинно и с «нервом», – что парень этот обладает филологическим образованием. Но еще он, видимо, хорошо учился: много читал, много знает, имеет свое суждение и о жизни, и о литературе. К сожалению, мне не удалось, как обычно, записать выступление Захара, а он хорошо говорил о времени, о литературе, о советской литературе, о Лимонове, о литературе новой, о чувстве справедливости. Но Марк Максимов должен был вести в этот день протокол. Вот его точка зрения.
В аудиторию пришло много любопытствующих с других курсов и семинаров, мест не хватало, всем довольный Сергей Николаевич советовал готовить вопросы. Как он же и сказал по обыкновению позже: «Вы ведь вовсе ничем не интересуетесь!..»
«…Записывать надо каждое слово! Нельзя быть такими дураками…»
Встреча вышла хорошая, беседа была спокойной, все улыбались. Вопросы не кончались, хотя раза три-четыре Захара спросили, какие у него любимые книги, хотя он и в первый раз обстоятельно рассказал.
Но по порядку.
Сергей Николаевич заметил, что наш гость – писатель чрезвычайно социальный, в некотором смысле, его искусство настолько привинчено к страшным и «земным» проблемам нашего дня, что это может прямо-таки ужасать некоторых наших «любителей чистого искусства». Но Захар вполне спокойно ответил, что все его «социальное» и есть основа литературы, без которой никуда не деться, главное в литературе – услышать гул времени, резонировать вместе с ним. «Я не очень люблю публицистику. Там много вещей, которые меня просто не интересуют. Мое желание – участие в политической жизни страны. Я могу какие-то вещи предугадывать, умею влиять, направлять… и мне это нравится».
Конечно же, спросили о его отношениях с Лимоновым.
Захар ответил, что виделся с Лимоновым буквально на днях, однако после похмелья, на некоем собрании. Тот был серьезен и сух, Захару же сказал лишь: «От вас сильно пахнет водкой». «Но если серьезно, – продолжал Захар, – бросается в глаза то, что он сейчас как будто стремительно молодеет. Еще год назад он выглядел усталым, вымотанным, издерганным, но сейчас все поправляется. Касательно литературы – это главный человек, определивший литературу сегодняшнего дня. Его можно принимать и не принимать, но он все равно на всех нас влияет. Появление в литературе Лимонова – это настоящий рубеж, разделяющий прошлое и настоящее. Это не относится к его мелким подражателям – вообще ведь ему легко подражать, но Лимоновым трудно быть. Вы только подумайте, как он жил! Ведь он годами живет под слежкой, в борьбе, в нервах». Сергей Николаевич был согласен со всем. Хотя по залу, возможно, пронесся гул. Возможно, на некоторых «любителях чистого искусства» Лимонов не влиял. Впрочем, что примечательно, в интонациях Захара Прилепина не было ничего тотального, он не выносил каменный вердикт нашему времени, а просто делился своими размышлениями. Сергей Николаевич вспомнил потоки
