Мишка покосился на друга.
— И глотка ж у тебя, чудило. Гырмафон и гырмафон, истинный господь, заржешь, будто громом фыркнешь, я, чай, в деревнях кругом на сто верст мужики крестятся…
В груди теплым плеском заиграла радость…
Пять годков в морюшке не полоскались, стосковались люто.
Ветровыми немерянными дорогами умчалась шальная молодость и пьяные спотыкающиеся радости…
Ванька влип в отдушину люка — в двое рук не оторвешь — глаза по морю взапуски, думка дымком в бывье…
Мрачные, как дьяволы, мешочники валялись по нарам. За долгую дорогу наслушались всячины. Завидовали житьишку моряцкому:
— От ты и знай… Хто живет, а хто поживает.
— Фарт не блоха, в гашнике не пымашь…
— Кому счастье, а кому счастьице…
Теплушка замоталась на стрелках.
Дружки торопливо усаживали на загорбки мешки свои, обрадованно гудели дружки:
— Чуешь сгольго версдужег одсдугали…
— Машина чедыре голеса,
Пригрохали.
С вокзала неторопливо шли по знакомым улицам. Разглядывали дома и редкие уцелевшие заборы. Попридерживали шаг у зеркальных окон обжорных магазинов, — слюна вожжой, — в полный голос мечтательно ругались:
— Не оно…
— Какой разговор, все поборол капитал.
— Наша стара свобода была куда лучше ихой новой политики.
— Была свобода, осталась одна горька неволя.
— Маменька, сердце болит…
Взгрустнулось о семнадцатом-восемнадцатом годочке, очень подходящем для таких делов: грабнул раза и отыгрался, месяц живи, в карман не заглядывай.
— Давить их всех подряд…
— Брось, Ванька… Говорено-говорено да и брошено. Бить их надо было, когда оружье в руках держали, а теперь — грызи локоть…
— Мало мы их били…
— Мало…
Мотнулись в порт.
— Чур не хлопать… Йогой на суденышко, кока за свисток, лапой в котел!
— Ну-ну…
— Охолостим бачка два, штоб пузяко трещало.
— Слюной истекешь ждамши-то.
Бухту заметал гул.
Сопя и фыркая, ползали буксиры. Сновали юркие ялики. На пристанях и вокруг лавчонок вилось людье, ровно рябь над отмелью. Корпуса морских казарм, похожие на черепах, грелись под солнышком на горе. Полуденную знойную тишину расстреливали судовые гудки.
Ванька харкнул на кружевной зонтик дамы, плывущей впереди, коротко проржал, будто пролаял, и повернулся облуплепнорожий к корешку.
— Монета е?
— Ма, — и карманы Мишка выворотил, разбрыливая махорку. Да откуда и взяться деньгам, ежли еще вчера…
— Хха.
— Ххы.
— Вит дело, сучий потрох, умрешь — гроб не на што купить.
— Заслужили мы с тобой алтын да копу, да…
— В три спаса, в кровину, в утробу мать!
Призадержались у лавчонки. Што один, то и другой. Одного направления ребятки.
— Дернем?
— Дернем.
— Майна брашпиль?
— Майна.
— Ха.
— Хо.
Мырнули под крыло двери.
Сидели за мраморным столиком, жадно уминали окаменелую колбасу, прихлебывали ледяное пивцо и гадали, какая сольется.
— Ходили-ходили, добра не выходили. Опять не миновать какому-нибудь товарищу в зубы заглядывать.
— Ножик вострый.
— Нашинску братву пораскидали всю.
— Край.
— Во все-то щели кобылка понабилась, а кобылка — народ невзыскательный — што в зубы, за то и спасибо.
— Вань, щека лопнет.
— Г-гы… — намял Ванька полон рот колбасы и глаза выкатил. Грохнул Ванька комлястым кулаком по столу и промычал:
— Омманем… Не кручинься, елова голова, омманем…
— Главный козырь — на суденышко грохнуться.
— Первое дело.
— А в случай чего и блатных поискать можно.
— По хазам мазать?
— Почему не так? И по хазам можно, и несгорушку где сковырнем.
— Чепуха, — говорит Ванька, — нестоящее дело… Мы с тобой и в стопщиках пойдем первыми номерами.
— Не хитро, а прибыльно.
— Не пыльно, и мухи не кусают.
В гавани
динь-длянь:
четыре склянки.
Братки заторопились.
За шапки, за мешки,
хозяин счетами
трях-щелк.
— Колбасы пять фунтов…
Мишка засмеялся,
Ванька засмеялся.
— Не подщитывай, старик, все равно не заплатим…
