были в шляпах и пиджаках, даже с тросточками, другие — в студенческих фуражках и в гимназических тужурках без кушака, третьи — в импровизированной одежде, например в поношенном соломенном канотье[440], старом офицерском кителе без погон, гимназических брюках, а на ногах сандалии. Но это никого не смущало, все были веселы, оживленны.
Та часть сада, где находились звери, была уже закрыта, публика проходила в ту часть, где был небольшой театр открытого типа и ресторан в деревянном помещении.
Все для нас было ново, необычно, и мы не знали, как подступиться, — стоя посмотрели оперетту, несколько раз обошли сад, заглянули в ресторан, но сесть за столики не решались: цен не знали, не знали, сколько у кого денег. Сели в укромном уголке сада и стали совещаться и выяснять, какие у кого капиталы. Выяснили, что на товарищеский ужин можно потратить два рубля с человека. Пошли в ресторан. К нам подошел солидный господин — метрдотель в смокинге и с бантиком под толстым подбородком. Он спросил: «Что вам угодно, молодые люди?» Перебивая друг друга, мы несвязно объяснили, что хотим отметить окончание гимназии, что мы впервые в ресторане и не знаем, с чего нам начать. Метрдотель любезно ответил: «Все устроим, только скажите, сколько вас человек и сколько вы ассигновали на это празднество». Мы ответили. Метрдотель сказал: «За эти деньги я вам устрою великолепный ужин. Пойдите погуляйте по саду минут двадцать». Когда метрдотель через полчаса подвел нас к длинному столу, мы немного испугались — очень уж много было наставлено на столе разных бутылок, закусок, фужеров. Думали, что ошибся он и потребует еще денег. Но оказалось, что все предусмотрено в пределах наших капиталов. Рябиновка в красивых бутылках, дешевые портвейны, суррогат шампанского, другие дешевые вина — все в красивых бутылках с красивыми этикетками. Закуски тоже были не из дорогих, но поданы красиво. С точки зрения гимназистов, все было очень шикарно. За время ужина несколько раз приходил метрдотель, спрашивал, всем ли мы довольны. Подали десерт — пломбир. Некоторые для форсу закурили, посоловелыми глазами стали смотреть на эстраду, где шел дивертисмент. Очень конфузились, когда выступала полуголая шансонетка, которая высоко поднимала ноги. Конфузились, но все же смотрели. Сидели за столом долго и встали в третьем часу ночи. Опять подошел метрдотель, сказал, чтобы не забывали Зоологический сад и впредь заходили. Была чудная петербургская белая ночь, вернее, чудесное утро. Мы шли домой пешком, останавливаясь на мостах, любуясь Невой, садились на парапеты набережных, говорили о будущем, клялись в вечной дружбе, давали обещание встретиться через десять лет. И все шли и шли до района Технологического института, где большинство из нас жили. Сколько было времени, мы не смотрели, но помнили одно — что на Обуховской площади торговцы расставляли свои товары.
Через три дня мы пришли в гимназию получать аттестат зрелости. При раздаче аттестатов присутствовали инспектор Суровцев и некоторые учителя. Мы расписались в получении аттестатов, присутствующие нас поздравили, дали последние наставления. Мы разошлись, и двери гимназии, ставшей нам вдруг очень дорогой, навсегда закрылись для нас как для учащихся.
На следующий год началась русско-германская война, большинство окончивших были призваны и направлены в школы прапорщиков[441] и военные училища. Многие наши выпускники сложили свои головы, защищая родину.
…Знакомясь с выпускниками других гимназий, мы поняли, что наша 10-я гимназия была обыкновенной, типичной казенной гимназией, какие были рассеяны по всей России. Причем провинциальные гимназии в наше время нисколько не уступали в постановке преподавания, в подборе педагогов, а может быть, и имели некоторые преимущества вдалеке от столичной бюрократии. В этом смог убедиться один из авторов, который по семейным обстоятельствам вынужден был два последних класса заканчивать в казанской гимназии.
Оглядываясь назад, на давно минувшие детские и юношеские годы, учебу, мы убеждаемся, что решающим в успехе школьного образования является не постановка преподавания и не программа, даже не дисциплина, а сам педагог, его человеческие и профессиональные качества. И так, нам кажется, было всегда и во всех учебных заведениях и будет всегда.
Кстати сказать, в Петербурге были и другие средние учебные заведения: частные гимназии, реальные училища, коммерческие. В последних двух курс был короче — 7 классов, так как там не проходили древние языки, в остальном программа отличалась мало[442] .
Не беремся мы говорить о быте в закрытых учебных заведениях типа Императорского лицея[443], Училища правоведения, Кадетского корпуса. Там быт был своеобразен и недоступен для стороннего глаза. Но, встречаясь с выпускниками этих учреждений, мы каждый раз убеждались, что образование они получили отличное.
* * *
Там, под гуденье аудиторий,
Средь новых лиц и новых дней,
Вздыхает в старом коридоре
Тень мертвой юности моей…
После окончания гимназии один из авторов этих записок поступил в Санкт-Петербургский императорский университет.
Бывшее здание петровских коллегий со знаменитым коридором, колонным залом с хорами, кстати весьма невзрачными аудиториями, с конференц-залом, помещениями ректората, конечно, производило большое впечатление на студента, впервые переступившего порог храма науки. Жаль, что старинное здание постоянно подвергается переделкам — часть знаменитого коридора отошла под деканат, противоположная его сторона — под библиотеку. В наше время коридор был заставлен всякими шкафами, стены завешаны объявлениями, расписаниями лекций. По коридору даже во время лекций ходила густая толпа студентов, которые страшно шумели. Новичка все это поражало — ведь в гимназии была строгая дисциплина, а здесь никакой. На лекцию хочешь — иди, не хочешь — не ходи. Захотел — пошел слушать лекцию другого факультета или другого курса. Никто за порядком не наблюдал, никто ничего не требовал. Было непонятно, почему тому же человеку, который только что должен был следовать строгой школьной дисциплине, теперь, названному студентом, сразу предоставлена такая свобода[444].
Подобные перемены на многих действовали отрицательно. Вчерашние прилежные гимназисты начинали небрежно относиться к учению. Происходил большой отсев или неуспевающий за курсом превращался в тип «вечного студента». Такой студент, проучившись год-два и не сдав установленного минимума, переходил на другой факультет и так перебирал весь университет. В бороде у него появлялась проседь, он был уже дедушка, а все еще продолжал носить студенческую фуражку, прикрывая ею плешь и седые космы. Значит, у него были средства платить за учение или он давал уроки; может быть, имел богатого родственника-мецената.
Были «вечные студенты» и другого рода. Они кончали по два-три факультета. Их лозунг был: «Век живи — век учись», в подтверждение этого они с гордостью носили на тужурке значки двух факультетов[445]. Других же, возможно, отвлекали какие-нибудь перипетии в жизни, увлечения, тяга к искусству или страсть к путешествиям, что в ту пору занимало месяцы, а то и годы. Отрываться же от университета им не хотелось. Иные возвращались к учебе, других затягивала инертность, обломовщина.
Надо сказать, что и профессура не блистала дисциплиной. Как правило, осенью некоторые преподаватели начинали читать с большим запозданием. Да и на лекции приходили минут на 15 позже, а то и вовсе пропускали свои занятия. Бывало такое: первокурсник, еще несмышленыш, стоит у запертой двери аудитории, дожидается, когда отопрут. Подходит сторож, студентик спрашивает, почему закрыта дверь. Сторож осведомляется: «Кто должен читать?» — «По расписанию — профессор Н. Н. Бывалый».