преданный Зиновьеву душой и телом Б. А. Семенов (говорили, что он начинал свою советскую карьеру то ли лакеем, то ли парикмахером в зиновьевской свите). Семенов всегда был готов выполнить любое задание 'шефа' любой ценой. Никакими другими способностями он не обладал.
Интеллектуальные и волевые качества Семенова не просто уступали аграновским, — они были несопоставимы. Одного взгляда на грядущее 'поле боя' было для Агранова достаточно, чтобы понять, что правдолюбцев, подобных себежским, здесь опасаться не приходится, и 'питерские товарищи' заранее готовы закрыть глаза на возможные странности в поведении 'московского гостя' — был бы соответствующий результат.
С другой стороны, Семенов был глуп и необразован, но дисциплинирован. С точки зрения маккивеалиста Агранова, Семенов был идеальным кандидатом на роль 'мавра', который, сделав свое дело, ко всеобщему удовольствию, уйдет.
Б. А. Семенов действительно оказался образцовым 'мавром'. В то, что творилось в июне — октябре 1921 года (время аграновской командировки в Петроград) во вверенном ему учреждении, он не вникал, да и не смог бы вникнуть при всем своем желании. В очерке Н. М. Волковысского 'Посылающие на расстрел' Семенов выведен полным тупицей и ничтожеством, не имеющим ни малейшего представления о 'таганцевском деле' и поминутно справляющимся по телефону (очевидно — у 'самого' Якова Сауловича) о том, какие ответы ему нужно давать представителям Дома литераторов и Дома Искусств[146].
Однако именно на Б. А. Семенова легла ответственность за все кошмары 'дела ПБО'. Именно он зачитал 31 августа 1921 года с трибуны Петросовета печально знаменитый 'отчет о проделанной работе', содержащий 'список расстрелянных', и был в конце концов надо полагать, с подачи того же Агранова, как кровавый клоп, с азартным смаком и не без удовольствия раздавлен 15 октября 1921 года лично вождем: 'Т. Угланов. Посылаю Вам и Комарову это секретно. Имейте в виду, что это постановлено до приезда комиссии Каменев + Орджоникидзе + Залуцкий и независимо от нее. Петрогубчека негодна, не на высоте задачи, не умна. Надо найти лучших. С ком. приветом Ленин' [147].
Ленинский 'ком. привет' т. Угланов Семенову передал: тот подал в отставку и был с позором выставлен из начальничьего кабинета; позже он был посажен и в 1930-х годах, как водится, — расстрелян [148].
Но летом 1921 года холуйской энергии, доходящей до 'административного восторга', Семенову было не занимать, благо ПетрогубЧК сама рвалась в дело, чтобы взять реванш за Крондштадт. 'Для чего, вы думаете, была принесена в жертву питерская гекатомба? — посмеивался в доверительной беседе В. Р. Менжинский. — Вы, может быть, полагаете, что это необходимо испорченным общим развалом жрецам коммунистического Молоха? Вовсе нет. У нас ведь стерлась всякая разница между возможным и невозможным, а поэтому Гумилев, Лазаревский, Таганцев, Тихвинский были пущены 'в расход', как цинично у нас это называется, только для того, чтобы напугать москвичей' [149]. Эта трактовка событий, вполне достойная декадентствующего 'эстета от большевизма' (как мы помним, именно Менжинский дал Таганцеву гарантии благополучного исхода в случае 'чистосердечного признания'), в общем, верна, но — лишь в первом, поверхностном, 'питерском' приближении.
В отличие от животной искренности в действиях обиженных Семенова и К?, действия стоящего за их спинами Я. С. Агранова были продиктованы стратегическими соображениями глобальной политики III Интернационала.
XVII
Наученный горьким опытом Себежа, Агранов не торопился с арестами фигурантов для будущего, главного для него этапа расследования. И только тогда, когда со всей очевидностью стало ясно, что группа, созданная Ю. П. Германом и В. Г. Шведовым, — не блеф очередного авантюриста, дождавшись, пока ответственные лица ПетрогубЧК официально отчитаются за проделанную работу (устами все того же Семенова), Агранов делает стремительный рывок — и мертвой хваткой вцепляется в Таганцева.
С этого момента и подследственные, и даже рядовые питерские чекисты, разумеется, не посвященные в замысел Агранова, с недоумением и страхом начинают замечать странную, невиданную метаморфозу в проведении следствия и полное смещение акцентов в выборе главных фигурантов дела.
Чекисты, уже отрапортовавшие Москве о победном разгроме заговора и уже вычертившие для истории свои отчетные 'схемы', где, как мы помним, Гумилев занимал третьестепенное место на глухой периферии, вообще не понимают, зачем персонажей этой 'периферии' Агранов вновь и вновь начинает отрабатывать с таким пристрастием, только затягивая завершение вполне оконченного дела. С этими интеллигентами и так давно все ясно! Полтора года назад им грозила бы стенка, а в гуманном настоящем максимум, что можно им 'предложить', — два года лагерей. Овчинка явно не стоит выделки…
Невольное лирическое отступление: странно подумать, какой была бы отечественная история и культура, не явись в мае 1921 года в Петроград вдохновенный Агранов! Никакого 'таганцевского заговора' не было бы и в помине. Был бы заговор 'германо-шведовский', в котором Таганцев пострадал бы, конечно, но почти наверняка 'в виду потепления международной обстановки', расстрела бы избежал… и канул в летейские воды чекистских и научных архивов. А вот Гумилев…
Но история не знает сослагательного наклонения.
…Подследственные 'таганцевцы' (возвращаемся к нашему повествованию) — прежде всего прибывающие на Гороховую, 2, деятели 'профессорской группы', — становятся первыми в российской истории XX века жертвами аграновского Минотавра. Их гибель неизбежна, ибо они еще живут старыми представлениями о следственной логике и, стараясь избежать худшего, сами роют себе могилу Ведь и Гумилев, как мы уже могли понять, не собирался сдаваться без боя и с самого первого допроса выстраивал свою, весьма эффективную в предшествующую, 'доаграновскую' эпоху отечественной юриспруденции, линию защиты.
Как всякий нормальный традиционно мыслящий человек, Николай Степанович резонно полагал, что наибольшую опасность для него представляет обнаружение чекистами фактов его контрреволюционной деятельности — участие в рабочей 'волынке', написание текста воззвания, распространение антикоммунистической агитационной литературы и вербовка участников 'пятерки'.
С другой стороны, 'контрреволюционные намерения' казались ему неизмеримо менее опасными с точки зрения уголовной ответственности. Ведь 'красный террор' кончился, и расстрел теперь угрожает только реальным соучастникам заговорщиков. Так, кстати, мыслили почти все фигуранты 'профессорской группы'. В частности, близкие В. Н. Таганцеву люди (и, в том числе,
Тактика, избранная Гумилевым при ответах на вопросы следователя: отрицать все, связанное с какими-либо действиями и, если не представится возможность отрицать намерения, — признавать их, упирая на то, что в настоящее время Николай Степанович давно 'предал забвению' крамольные заблуждения, 'резко изменил свое отношение к Советской власти' и 'чувствует себя по отношению к ней виновным'[151]. О степени искренности данных заявлений судить сложно, но, разумеется, они манифестировали бы 'чистосердечное раскаяние', которое является, как известно, 'смягчающим обстоятельством' при вынесении приговора.
Возможности отрицать 'контрреволюционные намерения' после того, как его ознакомили с показаниями В. Н. Таганцева, Николаю Степановичу не представилось. В остальном же он старается строго придерживаться избранной им линии защиты. И ему это удалось. Во всех материалах 'Дела' Гумилев
