Амалия.
Антуанетта стиснула руки, как на исповеди.
– Когда я вернулась в Париж, отцу не надо было даже смотреть на мою ладонь, чтобы понять, что случилось, – сказала она. – Он повез меня в Ментону, но мне было все равно. Я словно оцепенела. В Ментоне он хотел посоветоваться с доктором… – Девушка поморщилась. – Отец не очень хорошо себя чувствовал, но ведь он всю жизнь зарабатывал тем, что говорил людям об их будущем, поэтому, когда ему предложили очень выгодные условия в России, сразу согласился.
Амалия метнула на нее быстрый взгляд.
– Ваш отец был в курсе, кто был приглашен на вечер в этот дом? – спросила она.
– Точно я не знаю, – нерешительно ответила Антуанетта, – но, наверное, да, потому что настоял на том, что мне не надо приходить сюда. Отец… – Она закусила губу. – Отец сказал, что управится один, и велел мне ложиться спать. Но я не смогла заснуть, все смотрела на часы, а его не было. В конце концов я оделась и поехала сюда.
– И вы сразу же увидели среди гостей графиню Толстую, верно?
– Да. Я узнала ее по тому портрету… по последней работе Алеши. Мы ведь с ней никогда не встречались. А она не знала, кто я. Потом вы мне сказали, что мой отец убит. Ужасно! Каждый раз, когда графиня возникала в моей жизни, я теряла тех, кто мне дорог.
– И вы захотели отомстить за художника?
– Я подумала об этом, – призналась Антуанетта. – Но решила, что у меня ничего не получится. И тут произошла та ссора… Все побежали в сад, а графиня осталась в доме… Я поняла, что другого момента у меня уже не будет, и побежала за ружьем… Я умею обращаться с французскими ружьями, – пояснила Антуанетта с вымученной улыбкой. – Отец видел революцию, я тогда была совсем маленькой… И он говорил, что надо уметь защищать себя. Хотел, чтобы я ходила на охоту, но мне претило убивать живых существ… Я стреляла в тире по мишеням и почти всегда приносила оттуда призы.
– Почему вы выбрали ружье? Ведь от него столько шума…
– Понимаете, я не хотела убивать ее исподтишка, как убили моего отца… Алеша застрелился, и графиня тоже должна была умереть от огнестрельного оружия. Мне показалось, так будет справедливо. Она красила губы перед зеркалом, когда я вошла. Я собиралась сказать, за что ее убиваю, чтобы она знала, но у меня не было времени, к тому же графиня могла закричать… Я просто выстрелила – и все.
– Зачем вы убили адвоката?
– Я не хотела… Графиня была мертва, я сразу поняла. И побежала прочь из комнаты. Но заблудилась, дом ведь незнакомый… и один человек все-таки увидел меня. Тогда я…
Она умолкла.
– Почему вы не бросили ружье сразу? Ведь так было бы гораздо проще.
Антуанетта подняла на Амалию глаза, казавшиеся огромными на вытянутом, изможденном лице.
– Проще? Не знаю… В те мгновения я плохо соображала. Больше всего боялась, что меня найдут там. Мне хотелось убежать… неважно куда… Но получилось только хуже. Я была уверена, что мое отсутствие уже заметили, что меня сразу разоблачат… Но все сложилось совсем иначе. Потом я заметила, что испачкала руки, и вымыла их. Если бы не ваш друг…
– Мне все ясно, – кивнула Амалия. – Только одного я понять не могу. Вы говорите, что ваш отец никогда не ошибался в своих предсказаниях. Но получается, что он не смог предвидеть свою собственную судьбу и пришел в дом, в котором его убили. Или причина проста и очевидна – сапожник без сапог?
Антуанетта покачала головой:
– Вы полагаете, что на свете нет ничего страшнее смерти? О нет, сударыня… Есть вещи, которые неизмеримо хуже, чем она.
– Боюсь, господин Марсильяк с вами не согласится, – вздохнула Амалия, поднимаясь с места. – Аполлинарий Евграфович! Мы закончили. Да, вот один документ… Полагаю, он может быть вам интересен, хотя к делу прямого отношения и не имеет. – Баронесса протянула следователю предсмертную записку художника. – Таким образом, два убийства, имевшие место в этом доме, можно считать раскрытыми. Осталось лишь одно, и, учитывая обстоятельства, могу сказать, что именно оно окажется самым сложным.
Глава 30 Ночь уходит
– Она призналась! – объявила Евдокия Сергеевна, отодвигаясь от стены.
– Кто бы сомневался, – хмыкнул композитор.
– Значит, действительно она убийца? – мрачно спросил доктор. – А я надеялся… – он не договорил и лишь безнадежно махнул рукой.
– Как все ужасно! – проговорила Анна Владимировна, и ее глаза увлажнились. Она вытащила платок и промокнула их.
Дверь распахнулась, и в комнату вошел Марсильяк в сопровождении баронессы Корф. Его засыпали вопросами, и следователь терпеливо на них ответил.
– Неслыханно! – вскричал Владимир Сергеевич, воздевая руки к потолку за неимением небес, к которым можно было бы воззвать. – Значит, она убила моего брата, потому что он просто попался ей на пути?
– Она решила, что он может ее выдать, – объяснил Марсильяк.
Владимир Сергеевич объявил, что таких, как эта особа, надо изолировать от общества, хотя лично он надеется, что ей вынесут самый суровый приговор. Иван Андреевич пробормотал: «Не знаю, не знаю». Поступок Антуанетты, ее нежелание прощать вызвали в нем боязливое восхищение. Он даже подумал: кто бы мог так же отомстить за него, если бы с ним что-нибудь произошло? И никто не приходил ему на ум.
– Воля ваша, но тот художник был элементарно глуп, – запальчиво сказал Митенька. – Его так любили, а он предпочел кусок стекла настоящему бриллианту!
Никита заявил, что он должен сказать Антуанетте все, что о ней думает, но Марсильяк охладил пыл композитора, сообщив: его помощник Соболев уже сопровождает мадемуазель Беренделли в участок для более тщательного допроса, так что господину Преображенскому лучше приберечь свое рвение для другого случая. Что касается его, Марсильяка, то пусть дамы и господа не обессудят, но сейчас он должен в подробностях записать их показания, чтобы приобщить их к делу, на случай, если мадемуазель Беренделли одумается и решит отказаться от своих слов.
Общество вернулось в большую гостиную. Все как-то оживились, и Анна Владимировна даже велела подать припасенное для возврата в магазин вино. Аполлинарий Евграфович уселся за столом в углу, развернул бумаги и стал вызывать одного за другим присутствующих для дачи показаний. Тем временем Билли подошел к Амалии и спросил, как все прошло. Она пожала плечами.
– Маленькие недомолвки, большие несчастья, маленькие трагедии, большие трагедии, – сказала она. – Может быть, девушке следовало признаться художнику, а не ждать, когда он сам догадается о ее любви? Впрочем, – добавила баронесса, – легко судить о чужих поступках, о чувствах других людей. Человеческие отношения – тонкая материя и никто не умеет запутывать их лучше, чем сами люди.
– Вы так полагаете? – спросил Александр, подходя к ним и расслышав последнюю фразу.
Амалии не хотелось отвечать на вопрос, в котором подтекста было куда больше, чем собственно текста. Она молча обвела взглядом гостиную.
Марсильяк в углу допрашивал Владимира Сергеевича, прочие присутствующие сбились в группы. Евдокия Сергеевна увлеченно говорила о чем-то с хозяйкой, а рядом стоял с несколько потерянным видом Иван Андреевич. Митенька горячо доказывал что-то отцу. Варенька улыбалась доктору и успевала в то же время адресовать вопросы композитору. Сам доктор держался отстраненно, и по его рассеянному, грустному лицу Амалия видела, что мыслями он бесконечно далеко от маленького мирка гостиной петербургского дома. Может быть, он видел перед собой парижский дом и маленькую Антуанетту Беренделли, чинную, милую девочку, по виду которой никто не мог тогда заподозрить, что однажды, повинуясь непреодолимому порыву, она совершит двойное убийство.
– Почему-то мне кажется, что без вас он бы не справился, – заметил Александр, глядя на Марсильяка, который с отнюдь не французской, а с немецкой какой-то обстоятельностью записывал ответы Владимира Сергеевича и выпытывал у него мельчайшие детали.
– Я тут ни при чем, – отозвалась Амалия. – Это все он, – кивнула она на Билли.
– Только не говорите мне, что без своего друга вы бы не догадались, что именно барышня всему виной.
– Александр, – улыбнулась Амалия, – вы просто прелесть. Но, к сожалению, я всего лишь человек. А как известно, errare humanum est [33] . Лично я была скорее склонна подозревать господина композитора.
– Почему?
– До меня доходили слухи, что графиня будто бы так им увлеклась, что завещала молодому музыканту все свое состояние, – пояснила баронесса. – А деньги – самый весомый мотив для убийства.
– Позвольте-ка, – заинтересовался Александр Корф. – Так ведь маэстро Беренделли предсказал ему, что он получит наследство? Получается, так оно и выйдет, если, конечно, родственники графини не смогут оспорить завещание.
Амалия иронически покосилась на него.
– Я вижу, вы жалеете, что не воспользовались шансом узнать у хироманта свою судьбу, – заметила она.
– Вот уж нет, благодарю покорно, – отрезал Александр. – Один раз мне предсказали, что со мной случится, и с тех пор я предпочитаю оставаться в неведении.
– И что, предсказание было очень неприятным? – удивилась Амалия. Сама она не помнила, чтобы ее муж когда-либо обращался к ясновидцам, ворожеям и прочим знатокам будущего. И вообще, если говорить о тех, кого она знала, барон один из наименее суеверных и внушаемых людей.
Александр несколько замялся с ответом. «Интересно, уж не предсказали ли ему, что я его прикончу?» – мелькнуло в голове у Билли. По натуре спутник Амалии был довольно-таки злопамятен и еще не успел забыть, как барон силой отобрал у него ключи, обошедшись с ним весьма невежливо.
– Нет, – заговорил наконец
