была уже пуста, и только отец Степан гасил последние свечи. Он-то и обратил на меня укоризненный взгляд.
– Извините, ради бога, служба, – проговорил я, немного отдышавшись. – Вы не скажете мне, где я могу найти баронессу Корф?
Священник ответил, что баронесса, равно как и другие гости, уже вовсю празднуют в имении. И слегка поморщился.
– Суетные люди, – негромко проговорил он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Илья Ефимыч приходил с утра, хотел могиле сына поклониться, а господин лошадиный учитель его взашей вытолкал. – Отец Степан помолчал. – Нехорошо это, Аполлинарий Евграфович. Они, конечно, здесь новые господа и всякое такое, но все равно – нехорошо.
– С каких пор Головинский здесь господин? – спросил я. – Усадьба-то принадлежит Веневитиновым, разве нет?
– Ну мало ли что кому принадлежит, – довольно туманно ответил священник.
Он явно не желал входить в дальнейшие объяснения, а я не стал настаивать. И, поблагодарив отца Степана, отправился на поиски баронессы Корф.
В бывшем имении Старикова было шумно, людно и весело. Я сразу же увидел городского голову, его приятеля брандмейстера и моего начальника, которые сидели на самых почетных местах. Лицо Щукина лоснилось от удовольствия, он голосом балагура рассказывал какой-то невероятно смешной анекдот, и Суконкин почтительно смеялся, хотя наверняка прежде слышал этот анекдот раз двадцать, не меньше. Дам было много, и все они были очаровательны, если не сказать больше. Особое внимание уделялось, конечно же, столичной гостье баронессе Корф, а за несколько мест от нее я с удивлением заметил мадемуазель Плесси. Сегодня на ней было бледно-зеленое платье, и она весьма оживленно разговаривала с мировым судьей Коростиным. Сколько я мог судить, судья, не разумевший по-французски, на русском языке жаловался француженке на то, как тяжело ему живется одному – совсем недавно он ухитрился уморить уже третью жену. А Изабель повествовала ему о своем кузене, морском офицере, в которого когда-то была влюблена, но он умер уже довольно давно от какой-то скверной лихорадки. Судья слушал ее французский щебет, мычал, кивал, а в короткие паузы ее речей продолжал рассказ о своей израненной душе. Но тут Изабель заметила меня и, радостно привстав с места, помахала мне рукой.
– О, Аполлинер! А я-то все ломала голову, куда вы запропастились!
Я пообещал мадемуазель Плесси, что чуть позже подойду к ней, и, так как ждать окончания торжественного обеда пришлось бы слишком долго, направился прямиком к баронессе Корф.
– Мы нашли его, – сказал я, не считая нужным тратить время на предисловия.
Баронесса быстро вскинула на меня глаза.
– Кого? Человека с насыпи?
– Именно его.
Эта женщина схватывала все с полуслова. Она мгновенно поднялась с места, будто подброшенная пружиной, мягко, но решительно пресекла все попытки своего соседа, Андрея Петровича, сопровождать ее и, взяв меня под руку, вывела в соседнюю комнату. Ряжский проводил нас неодобрительным взглядом.
– Говорите!
И я рассказал ей о трупе, на который наехал Онофриев, затем о ключе, который нашел возле камня, о своей поездке в Глухов, о Стоянове, Леманне, Фриде Келлер... Баронесса слушала меня, крепко сжав губы. Выражения ее лица я не понимал.
– Однако вы скрытный человек, господин Марсильяк, – сухо обронила она, когда я закончил. – Утаили от меня важную улику, самостоятельно вели расследование... Вы знаете, что вам может быть за такое? А?
Я вздернул подбородок.
– Однако и вы, баронесса, тоже о многом умалчивали, признайтесь! Прежде всего о том, что человек с поезда вовсе не был Леманном. Вам ведь сие отлично было известно.
– Допустим, – еще суше произнесла она, буравя меня глазами. – Ну и что?
– О чем еще вы умолчали? Может быть, дело вовсе не в Леманне, а в ком-то другом? А может быть, никаких чертежей на самом деле не существует и вы выдумали их для отвода глаз?
Баронесса Корф вздохнула.
– Чертежи, к сожалению, как раз существуют, – призналась она. – Именно из-за них я и оказалась здесь.
– Предположим, – поразмыслив, согласился я. – Но кто тогда тот человек, в чьем кармане оказался паспорт на имя Петровского? Ваш агент? Он следил за Леманном и Фридой Келлер? Или, может быть, выслеживал Стоянова?
Амалия Корф метнула на меня колючий взгляд.
– Ну и фантазия у вас, Аполлинарий Евграфович... Успокойтесь. На самом деле все гораздо проще. Как мы предполагаем, тот человек был сообщником немцев и поссорился с ними. Мы считали, что ему известно о чертежах... Да что там, – перебила сама себя баронесса, – ему совершенно точно было о них известно.
– Как его зовут?
– Мы не знаем, – отозвалась петербургская гостья, и в глазах ее мелькнули непонятные огоньки, которые заставили меня насторожиться. – Поймите, это дело как спутанный клубок ниток. Мы видим одну торчащую нитку, дергаем за нее и пытаемся распутать клубок, но в результате все еще больше запутывается. – Она улыбнулась, не разжимая губ. – Могу вас заверить, если бы я знала, как зовут сообщника немцев, меня бы давно уже здесь не было. Тогда бы многое прояснилось... Очень многое, – добавила она.
Я еще немного поразмыслил.
– Вчера я расспрашивал людей в Глухове, но у меня не было возможности провести обстоятельный допрос, – начал я. – Полагаю, если вы пошлете туда своих людей, они смогут выяснить немало деталей, которые ускользнули от меня.
– Может, и так, – отозвалась баронесса Корф, – но время, время, дорогой господин Марсильяк, поджимает. – Она поморщилась. – Значит, судя по тому, что вы видели, кто-то уже успел обыскать тело до нас?
– Да, – сказал я.
– И тем не менее придется еще раз как следует осмотреть его, – вздохнула баронесса. – Может быть, удастся найти хоть какую-нибудь зацепку... Не знаю, какую, но, честно говоря, я была бы рада любой. – Она повернулась к двери и возвысила голос: – Григорий Никанорович! Ваш сотрудник опять отличился. Он нашел пропавшего Петровского. Едем!
Я был бы счастлив изложить в своих записках, что на теле лже-Петровского мы обнаружили нечто, что позволило нам непреложно установить его личность, после чего на протяжении десяти страниц баронесса Амалия Корф с легкостью отыскала бы пропавшие чертежи, и завершить историю сообщением о том, что каждый из тех, кто ей помогал, получил по Анне I степени [41] в награду. Однако так случается лишь в романах, где следствие на протяжении всего повествования движется только по восходящей и в конце концов завершается изобличением и более или менее искренним раскаянием преступника. В жизни же следствие – вещь скучная и зачастую пренеприятная, к тому же оно то и дело заходит в тупик, да так там и остается. Взять хотя бы нашего пассажира: ну, нашли мы его, и что это прибавило к нашим знаниям? Да ровным счетом ничего, хотя одной загадкой вроде бы сделалось меньше.
И опять стрекотали кузнечики, Амалия вполголоса разговаривала с доктором о том, что он может сообщить ей особого по поводу убитого, а Ряжский морщился, ходил по полю кругами и косился на меня чистым зверем. Парадный воротничок сжимал ему горло, исправник был весь красен, как перезревшее яблоко. Потом пошли к Онофриеву снимать показания. Урядник, узнав, что переехал уже мертвого человека, на радостях напился так, что теперь Семеновна убежала к себе и заперлась.
Был дивный вечер, лаяли собаки, кот сверкал топазовыми [42] глазами с покосившегося плетня... И опять стрекотали кузнечики, и не было им никакого дела до того, что где-то кого-то столкнули с поезда, и много-много голов мучились над тем, что они ничего не знают об этом, что знают слишком мало, что знают совсем не то, что следует, что...
– Черт знает что такое! – пропыхтел исправник.
Наконец со всеми формальностями было покончено, тело увезли, баронесса уехала вместе с доктором, а мы с Григорием Никаноровичем зашагали по дороге обратно в усадьбу. Я видел, что исправник не прочь дать волю своему раздражению, но, по правде говоря, мне не было никакого дела до него и до его чувств.
– Все хлопочете? – ледяным тоном спросил он, как только мы остались одни. – На повышение надеетесь?
Я мог бы ответить, что мне хорошо и в N, что было бы явной ложью; мог сказать, что Ряжский при своей обходительной манере получит повышение гораздо скорее меня, хоть бы все заслуги принадлежали мне... но тут мне сделалось скучно. С какой стати я должен лебезить перед ним? Потому избрал третий путь – просто промолчал.
– Нет, ну просто невозможно, голубчик! – застонал Григорий Никанорович. – У людей свадьба, радость, а вы все так и норовите влезть со своими трупами. Нехорошо-с, очень нехорошо!
– Полагаете, нужно было утаить находку от госпожи Корф? – осведомился я. – Вы всерьез верите, что ей бы это понравилось?
Почудилось ли мне или исправник и впрямь при моих последних словах как-то зябко поежился?
– Нет, я вовсе не о том, – уже не столь уверенным тоном продолжал он. – Однако на все существует своя манера... Да и приличия, наконец!
Я пожал плечами:
– Уверяю вас, никто ничего не заметил.
Григорий Никанорович вздохнул и уже без всякой злобы продолжил:
– Готов спорить на что угодно, что все уже обо всем знают. – Он покачал головой. – А Онофриеву я объявлю выговор. То буянит, то напивается, как...
– Да ведь он всегда был такой.
– Ну да, положим, верно, однако при начальственной даме, – Ряжский кашлянул, – следует вести себя пристойнее. Распустил я вас, признаться... и по головке меня за такое попустительство не погладят.
Положительно, в любых обстоятельствах Ряжский не способен думать о ком-либо, кроме себя самого! Я отвернулся.
– Вы, кажется, к Марье Петровне
