царили суета и суматоха. Слуги, обливаясь потом, таскали чемоданы, узлы, какие-то свертки. Судя по всему, семья Веневитиновых покидала нас навсегда.
Я поднялся по лестнице и спросил у Ирины Васильевны, здесь ли Анна Львовна.
– Да, она здесь. Вы хотите с ней поговорить? Подождите минуточку...
Она ушла в гостиную и неплотно затворила за собой дверь. До меня донесся голос Анны Веневитиновой:
– Нет, скажи ему, что меня нет! Я не желаю его принимать!
Мне наскучила эта комедия, и, толкнув дверь, я вошел.
– Добрый день, сударыня. У меня есть к вам несколько вопросов по поводу Марьи Петровны Шумихиной. Вашей мачехи, – уточнил я.
На ее щеках вспыхнули розовые пятна. Она нетерпеливо махнула рукой, и Ирина Васильевна удалилась.
– Ну? – почти насмешливо спросила Веневитинова. – Так что именно вы желали бы узнать?
Ее ноздри раздувались, глаза сверкали, маленький ротик сжался. Передо мной была уже не та страдающая и запуганная женщина, какой я видел ее всего несколько дней тому назад. Она торжествовала, она одержала победу. И мне хватило одного взгляда на ее лицо, чтобы понять, что я не ошибся. Конечно же, она убила свою мачеху – так же хладнокровно, как до того убила ее сына.
– Ведется расследование ее гибели, – продолжал я спокойно, сдерживаясь изо всех сил. – И мне все известно. О вашем брате Петре и о том, что означает перо в руке Головинского.
– В самом деле? – презрительно фыркнула Анна Львовна. – И что же именно вам известно?
– К примеру, то, что вы убили брата, задушив его подушкой. И если бы доктор не нашел перо у него в руке, никто бы даже не подумал на вас.
Анна Львовна с вызовом посмотрела на меня.
– Вот как! Значит, старая мерзавка вам все разболтала? – И она добавила по адресу своей тетки несколько совершенно неприличных в устах женщины слов, которые мне бы не хотелось здесь повторять. – Ну тогда вам должно быть также известно, уважаемый месье Марсильяк, – помещица презрительно подчеркнула голосом мою фамилию, – что все подозрения с меня давно сняты. Доктор оказался просто старым дураком, только и всего. Он и сам сказал на суде, что сделал поспешные выводы. Никто никогда меня не обвинял!
– Однако, когда вы увидели перо от подушки, вы сразу же поняли, что оно означает, – резко проговорил я. – Это вы убили свою мачеху?
– Что за вздор вы говорите! Стыдитесь!
– Да, вы толкнули ее под поезд. Вы были на глуховской станции одновременно с ней. Я думаю, вы заранее все рассчитали. Кто-то из ее прислуги проболтался вам о том, куда Киселева едет, и вы решили принять меры, прежде чем она доберется до ваших сыновей. Не так ли, сударыня?
– Да вы просто сошли с ума! – выкрикнула Анна Львовна, быстро шагая по комнате. – Как вы смеете обвинять меня, милостивый государь?
– Я? Я смею. У меня есть свидетели, которые видели вас на станции.
– Да? И что это доказывает?
– Вы ненавидели ее, вы всегда ее ненавидели. А когда узнали, что именно она стоит за всеми убийствами...
– Ах вот оно что! Стало быть, вы все знали и не приняли никаких мер? Какая интересная у нас полиция, право!
– Нам стало известно только недавно! А вы догадались, кто убил вашу дочь, и молчали! Потому что вы – убийца! – Я и сам не заметил, как, подобно своей собеседнице, сорвался на крик.
– Я? Ну знаете ли! Вы мне смешны! – Она кричала уже в голос, алые пятна на ее лице чередовались с белыми, но глаза горели тем же торжествующим, нестерпимым огнем. – Вы ничтожество, и правильно все вокруг говорят про вас, что вы ничтожество! У вас ничего нет против меня! Я была на станции? Сто человек были в тот день на станции! Кто у вас есть? Свидетели? Нет у вас никаких свидетелей! Ничего у вас нет против меня, и не будет! Убирайтесь!
– Вы не имеете права указывать мне на дверь!
– Еще как имею! Это мой дом! Андрей! Андрей!
По тому, как быстро в комнате появился ее муж, я понял, что он находился за дверью и все слышал. Однако вид у него был сконфуженный, и стоял он, понурив голову.
– Андрей, – закричала Анна Львовна, топая ногой, – выгони его!
Веневитинов сделал шаг по направлению ко мне.
– Только попытайтесь, – сказал я, – и я засажу вас в тюрьму.
Он застыл на месте, нерешительно косясь на жену.
– В самом деле, – промямлил он, – довольно странно... Приходят, начинают возводить на честных людей напраслину...
– Тряпка! – крикнула Анна Львовна.
– Вы вашу жену называете честным человеком? – спросил я. – Она задушила беззащитного ребенка, собственного брата и столкнула женщину, свою мачеху, под поезд. Странные у вас представления о честности!
– О, да! – звенящим от бешенства голосом выкрикнула хозяйка дома. – Нашли о ком жалеть! О старой... старой дряни и сопливом младенце, который вопил целыми днями! И из-за него, потаскухина отродья, я должна была остаться нищей? Как будто отец построил свое богатство не на деньгах моей матери, не на ее приданом! А меж тем дня не проходило, чтобы он не упрекал ее, что она, видите ли, не в состоянии родить ему сына! Мерзавец! Мерзавец!
– Аннушка... – пролепетал Андрей Петрович. Никогда прежде я не видел его таким униженным. – Аннушка, ради бога...
– Оставь! – отмахнулась она. – Ты видишь, кого, оказывается, надо жалеть? Кафешантанную певичку! А до моей дочери никому дела нет! Да моя Елена была в сто раз лучше их всех!
– Мы бы все равно выяснили, кто ее убил, – сказал я. – Но вы решили опередить правосудие.
– Вот как? Вы так считаете? Ну что ж, докажите! Я, милостивый государь, законы знаю! Сейчас не то время, когда можно произвольничать! Где ваши доказательства? Я была на станции, чтобы посмотреть расписание поездов! Ну? Что? Да-да, хотела узнать расписание, и нечего на меня таращиться! Мы переезжаем в столицу! А что какая-то дрянь свалилась под поезд, так туда ей и дорога!
Она задыхалась... Но в одном Анна Львовна, к сожалению, была права – у меня не было против нее никаких улик. Никаких. Одна лишь моя личная убежденность.
– Вы мне отвратительны, – сказал я.
– Вы мне тоже, – без малейшего стеснения отозвалась женщина. – Вон!
– Душегубка! – со злостью бросил я ей от дверей. Но не испытал никакого удовольствия, увидев ее ошеломленное лицо. И, уходя, с такой злостью хлопнул дверью, что она чуть не слетела с петель.
ГЛАВА XLVI
– Словом, ничего я от нее не добился, – закончил я, пересказывая Амалии результаты моей поездки к Веневитиновым.
– Нет, почему же, – возразила баронесса Корф. – Вы были там, вы говорили с ней и видели ее лицо. Несомненно, именно она убила свою мачеху. По крайней мере, вы в этом убеждены, и вашей уверенности для меня вполне достаточно. Теперь надо двигаться дальше.
– Я был очень зол, – признался я. – Больше всего меня взбесило выражение ее лица... не знаю даже, как его передать... Она словно гордилась тем, что сделала! И знала, что мне нечем ее уличить, – в сердцах добавил я.
– Ну тут-то она вряд ли права, – отозвалась Амалия. – Сто человек, по ее словам, находились на станции? Стало быть, хоть кто-то да успел что-то заметить. Найти свидетелей – вопрос времени... только, пока мы будем их искать, мадам, скорее всего, будет уже за границей. Хотя и там ее можно будет достать, – добавила моя собеседница. – Но на самом деле важно не это.
– А что? – с любопытством спросил я.
– Фотографии, – отозвалась Амалия.
– Что? – Я решил, что ослышался.
– Я нашла альбом Марьи Петровны, – пояснила баронесса Корф.
Мы сидели в комнате Шумихиной, и закатное солнце, заглядывая в окно, золотило волосы молодой женщины. – Она подала мне довольно тяжелый и пухлый альбом в сафьяновом переплете. – Вот, взгляните... – Отец, мать, родственники, знакомые, какие-то актеры; одна фотография порвана на четыре части и потом склеена... какая-то неудачная любовь, должно быть. – Мы листали страницы, бегло просматривая карточки, многие из которых пожелтели от времени. – Есть снимок первого мужа, того, который Киселев. Вот он, – пояснила Амалия. Со страницы на меня глядел узкогрудый франт с тревожными глазами. – Есть и портрет второго мужа, правда, только один. (Мужчина в усах и с ухоженной бородой, сощурясь, смотрит перед собой, большие пальцы рук он заложил в карманы.) Переверните страницу, там фотография имения, которое могло бы отойти ее сыну. То самое Ревякино, о котором говорила полковница и в продаже которого ее упрекала племянница, наша любезная душегубка.
Это был большой, красивый дом, простоявший, должно быть, не меньше века. Различные флигели и пристройки обезобразили его, но фасад, колоннады, фронтон – все было великолепно и несло на себе отпечаток времени, которое ушло безвозвратно и чей след теперь лишь способен наполнять душу смутным сожалением – словно ты утратил что-то, что и не должно было тебе принадлежать.
– Очень красиво, – искренне сказал я. – Немного напоминает дом моего прадедушки, но тот был в более французском стиле.
– Смотрите дальше, – велела Амалия.
Однако дальше не было ничего интересного. Какие-то групповые фотографии – Марья Петровна с двумя подругами, которые прячут руки в муфты, Марья Петровна на эстраде у рояля в позе «дивы», Марья Петровна и какой-то старичок с подобострастной улыбкой, потом – внезапно – Марья Петровна сорокалетняя, потяжелевшая, с расплывшимися контурами лица... После них следовали две или три фотографии, и альбом кончался. Нет, в нем еще были чистые листы, но карточек больше не было.
– Заметили? – нетерпеливо посмотрела на меня Амалия.
– Что, простите? – глупо спросил я.
Баронесса Корф тяжело вздохнула и стала объяснять
