же глаза в глаза встретился на крыльце с Наденькой. Признаюсь, что в чехарде минувших событий её светлый образ хоть и сидел уже, видимо, навечно в моей душе (памяти), но периодически пропадал, как картинка с монитора при перегрузке компьютера. И новая очная встреча с моей любовью, словно самовар чистой колодезной водой, с новой силой наполнили меня свежими чувствами. Более того, мне показалась, что всего за неполные сутки, что мы не виделись, она стала ещё краше и нежней, что также взбудоражило мою и без того бешено метущуюся по венам и аортам в жажде нового совокупления кровь.
– О! Наденька…привет, какая ты сегодня…необыкновенная! – невольно вырвалось у меня.
– Гм…- не смогла она удержать с трудом сдерживаемую улыбку, – а ты, Федь, ничего не хочешь мне рассказать… – всё-таки сумела она нахмурить чудесный бровки.
– Если бы ты только знала, дорогая, как много мне нужно тебе сказать, – едва не утонул я в её бездонных глазах от нахлынувших чувств, – но вскрывшиеся чрезвычайные обстоятельства вынуждают меня перенести наш разговор на неопределённое время, – как можно деликатней и выдержанней закончил я крайне важную в текущей ситуации для себя фразу.
– Тебе видней… – грустно согласилась Надежда и упорхнула с крылечка, как птичка из гнезда, чмокнув на прощание меня в небритую щёку, от чего я пусть и на мимолётное мгновение, но вновь побывал на небесах от неописуемого блаженства.
– Зятёк, ну елки-палки, ты опять тормозишь?! – появился невесть откуда взволнованный почти что официальный тесть.
– Извини, Кузьмич…задумался: всё – бежим, – и мы рысью, не привычно опасливо оглядываясь по сторонам, посыпали до кузницы.
Ликвидировав без эксцессов вышеуказанное расстояние, мы застали Ломакина живым, но явно в неважном здравии. Но егерь быстро переломил кризисные явления в организме Петра с присущей ему убедительность заставив выпить болезного гения 50 грамм харловки с рассолом, а я не мешкая ни секунды, принялся починять бортовой компьютер малютки, без которого агрегат был как чемодан без ручки: и бросить жалко (запрещено инструкцией), и нести (взлететь) невозможно. Однако, я тут же впал в безвыходный ступор, ибо ума не мог приложить чем заменить выгоревший в угли предохранитель, а запасного, как водится, не оказалось благодаря объявленной чиновниками от ВВС очередной инициативы по всеобъемлющей экономии ресурсов в том числе и запасных частей. Да, да…, уважаемый Мудриус, как не прискорбно об этом говорить, но, увы и ах: бюрократизм и компанейщина, свойственные развивающимся, не зрелым обществам, выводятся гораздо медленнее, чем даже целые галактики. И ведь что до соплей обидно?! Сидит где-нибудь эдакий сморчок-крючкотвор с двумя извилинами и выдаёт на гора тонны никому ненужных инструкций, рекомендаций, прожектов, пустая суть которых исключительно в саморазмножении, дабы окружающие, глядя на пустопорожнюю, но «плодовитую» деятельность чиновника, даже не усомнились в его нужности обществу. А мы: то есть все те, кто ежесекундно выполняет реальную работу, связанную порой с непомерным риском: по полной расхлёбываем эту бездонную выгребную яму безответственности и профанации деятельности.
Вспомните как на Зуле, когда местные непонятным образом посвичнивали с нашего спускаемого аппарата габаритные светодиоды мы собственноручно их ваяли буквально на коленке из подручных средств, не имея запасных. А когда наш звездолёт, как тузик грелку, едва не порвал в клочья метеоритный ливень у Галактики М-95 и только благодаря вышей беспримерной находчивости мы сумели сесть на случайно пролетающую мимо заброшенную орбитальную станцию и там героически залатали пробоины чем попало. А ЧП на Бриксе. Да чего там, перечислять – ей Богу, командор, накипело! И пусть меня спишут в запас и разжалуют до рядового, но сегодня же разрожусь фельетоном – пропесочу гнилую систему по чём зря! А ведь ещё считаемся самой продвинутой цивилизацией в видимой части трети вселенной – курам на смех!
– Что, Фёдь, плюс в минус выпал али наоборот? – попытался подбодрить Кузьмич, глядя на мою растерянную и кислую физиономию, когда я обречённо разглядывал бесполезную уже в употреблении деталь.
– Да что-то в этом роде: контакты метеолитовые в предохранителе, собаки, выгорели, – только и смог я ответить, лихорадочно перебирая в рассредоточенном уме варианты выхода из непролазного тупика.
– А что это за метеолит такой: никогда о таком не слыхал? – удивился порозовевший к жизни Ломакин.
– Да это материал такой с высокой проводимостью и тугоплавкостью, но его у вас с сотворения Мира не водилось, – вновь потерял я осторожность. – То есть он только в нашем секретном НИИ синтезируются, – тут же оправился я, совравши, отчего традиционно начал впадать в душевную депрессию, которая, как вы понимаете, не разряжала и без того гнетущий драматизм напряжения текущего момента.
– А может тогда заменить Вольфрамом, например?! – предложил гениальный Ломакин, и, я, моментально сравнив его характеристики, заявленные в местной таблице Менделеева с параметрами метеолита – внутренне согласился.
– Грамм тридцать наберём?! – моментально оживился я.
– Сколько? Сколько?! – аж вздрогнул Петр, – да вы что, Фёдор Фомич, – хорошо если грамм 10 найдём и то: это же сколько лампочек надо разбить – с десяток харловок без освещения останутся.
– Жаль…- вновь начал я чернеть от безысходности едва не всею плотью ощущая, как столь необходимое для скорейшего ремонта малютки время протекает, как вода сквозь песок, – тогда этот вариант исключается, ещё идеи есть?
– Гм…- многозначительно кашлянул Кузьмич, и я тут же впился в него взглядам, как утопающий хватается за соломинку, – а золото подойдет?
– Вполне…- молниеносно обработал я характеристики посредством отчаянного мозгового штурма, – а наберём ли, времени то почти не осталось?
– Ну, ежели по сусекам поскрести, то думаю, – наскребём тебе на контакты…хотя дело, сам понимаешь, весьма деликатное…, меркантильное…- непривычно сконфузился егерь.
– Да чего там деликатного! – возмутился Ломаки, – вот возьмите: мне для науки ни чего не жалко, – и он протянул мне своё обручальное кольцо.
– Молодец Петька! – и моё прими: только обожди малость – мылом смажу, а то – въёлось, в палец, как моя Петровна в мозг.
– Да вы что, братцы… – едва молвил я дрогнувшим голосом стоя, как оглушенный, и чувствуя, как у меня сами собой наворачиваются слёзы умиления от широкого жеста товарищей.
– Да чего там…бери – на благое дело скидываемся, а не жидам в ломбард, – как всегда аргументировано напирал Кузьмич, – у меня и орден есть – там этого золота грамм на пять точно есть: сейчас сбегаю – заодно и близнецов проведаю…как они там, эти – не зажилят – наши ребята – то же чего- нибудь дадут.
– Ну, если выгорит дело – по гроб жизни буду вам обязан! – взял я себя в руки, – всё что только не пожелаете сделаю, убьюсь, а отблагодарю!
– Зачем же, милок, убиваться? – хитро подмигнул Кузьмич, – ты нам, Федь, живой и здоровый нужен, а то кто будет внуков поднимать…я уж, как видишь, давно не молодёжь да и Россию в Космос подымать надо, а то залежались на печи…
И мы, по родственному улыбнувшись друг другу, тут же принялись за работу: я с Ломакиным выделывать специальную формочку для переплавки, а егерь поспешной рысцой отправился, как старатель, собирать недостающее для этого золото.
«О, Святая Бесконечность, какие же настоящие, достойные истинного уважения люди – последнюю рубаху с себя снимут, но помогут ближнему. Определённо у Землян ещё есть шанс бесславно не сгинуть в пучине греха и порока как иные цивилизации», – как сейчас помню, радовался и переживал я за неведомое никому во Вселенной будущее моих друзей и их потомков, работая плечом к плечу с талантливым кузнецом.
И примерно через час немногословного совместного труда форма для отливки новых золотых контактов предохранителя малышки обрела необходимые размеры, и мы с нетерпением начали ждать Кузьмича параллельно растапливая печь для переплавки драгоценного металла.
По счастью угнетающее напряжение ожидания длилось не долго: уже через четверть часа двери кузницы с обнадёживающим скрипом распахнулись, и на пороге предстал чем-то озадаченный и тяжело
