Казимир повернулся к дверям павильона, и я смог увидеть его анфас. Я увидел окровавленную гиппопотамью морду с повисшими на ней кровавыми лохмотьями, с прилипшими к ней обрывками кожи и сухожилий, его весь перепачканный вельветовый костюмчик, сорочку и галстук, никуда уже не годные, и заляпанные кровью брюки над ушедшими в песок и невидимыми ботинками, обшлагами лежавшие прямо на песке. Лицо его с по-прежнему сомкнутыми веками выражало безмерное страдание.
Мне вдруг значительно полегчало и я уже не испугался, когда началась последняя сцена этого дешевого спектакля.
Казимир, негромко подвывая, принялся раздеваться, брезгливо избавляясь от окровавленного тряпья, в которое превратилась его одежда. Разгоряченный и потный, он предстал передо мной в костюме Адама. Весь мокрый и выжатый, как лимон, тяжело дыша, Казимир приходил в себя после кошмарного приступа. Внезапно тело его прямо на моих глазах сначала порозовело, затем покраснело, и вскоре струи кроваво- красного пота буквально потекли по нему. Это могло впечатлить кого угодно, да только мне-то приходилось видывать раньше, как потеет гиппопотам, когда его кожные железы обильно выделяют красно-бурый секрет, предохраняющий кожу от высыхания.
Поразительно, но дух всей этой страшной оперетки и особенно вот этот кроваво-потный заключительный аккорд так явно несли на себе отпечаток натуры покойного (покойного ли?) профессора Джестера Дёрти, обрисованной в нескольких словах доктором Хабблом: «великий эксцентрик, шутник и мистификатор». Но в жутковатом фарсе присутствовала, несмотря на всю его трагичность для обреченного Казимира, и изрядная доля пошлости и кича. И пошлость дешевого спектакля неотвязно ассоциировалась у меня почему-то с застреленным мною Индюком, с его гнусными бородавками, с самодовольной шустростью бодренького шныря.
Измотанный и деморализованный Казимир тем временем проследовал к раскрывшимся самим собою дверям, вошел в смежную с его кабинетом комнату и прошмыгнул в одну из дверей, из-за которой вскоре раздался шум воды, а затем совершенно неожиданно донесся нормальный человеческий голос Казимира:
— Приступу конец, Саймон — ведь вы назвались Саймоном, не так ли? Вы — человек! Проходите в кабинет, садитесь и ждите меня. Ничего не бойтесь. У нас с вами есть около часа для разговора. Ну, идите же, прошу вас. Говорю вам, вы выдержали.
Я не стал навязываться потереть ему спину, а он не попросил меня об этом. Возможно, Казимир имел электроспинотер — вроде того, что советовал приобрести Эдди Лоренс перед тем, как откинуть мне мозги на дуршлаг. Стоимостью в шестьсот монет. Цена без мочалки.
И я, облегченно вздохнув, прошел в кабинет.
15
Только сейчас, понемногу приходя в себя, я смог рассмотреть кабинет Казимира.
У фальшивого окна с видом на унылый сарай и гараж на грязном дворе стоял тяжелый и массивный старомодный письменный стол с пачками листов писчей бумаги на нем; со старинной модели, но новой, с иголочки, пишущей машинкой; с уютной настольной лампой. Рабочий стул у стола, уже знакомые два кресла для отдыха посередине. Прекрасное старинное бюро с латунной фурнитурой, также, как и стол и лампа, создававшее неповторимый уют. Небольшой низкий квадратный столик. Телевизор с комплектом видеоаппаратуры и другими причиндалами в углу и — стеллажи, стеллажи и стеллажи, забитые книгами, книгами и книгами, — по всему периметру кабинета, лишь в одном месте оставляющие открытым доступ к знакомым уже дверям, застекленным матовым пупырчатым стеклом. Только вентиляционный люк футах в шести-семи от пола, из которого я «вылупился», смотрелся здесь несколько странновато. Впрочем, как и я — со своим атлетическим телом, облаченный в специальный комбинезон, со своим любимым «спиттлером» и особенно с притороченным на манер парашюта и обмотанным темной накидкой портфелем за спиной.
Интерьер кабинета совершенно не вязался с наружным обликом базы дёртиков… Вот именно — дёртиков. И, в общем, не стоило чрезмерно расслабляться. Почему я доверился этому монстру с гиппопотамьей башкой? Но жребий брошен, Рубикон перейден, двум смертям не бывать, одной не миновать — или через час я все узнаю, или меня, как Чмыря, элегантно спустят с горки.
Я развернул кресло, уселся так, чтобы видеть матовые стеклянные двери и принялся ждать, готовя себя к дальнейшим неожиданностям и сюрпризам. Так прошло минут пятнадцать, это мне начинало не нравиться. Но вот наконец двери раскрылись и вошел Казимир. Я облегченно вздохнул и сказал просто чтобы не молчать:
— Я думал, вы не придете. Или придете, но вместе с вашим таинственным Кэсом Чеем. Или он придет один.
Казимир, одетый в точно такой же вельветовый домашний костюм, только серого цвета, пристально посмотрел на меня.
— Вы боитесь, — сказал Казимир, — и правильно делаете. В логове дёртиков, где мы находимся, нужно быть все время начеку. — Он покопался в стеллажах и неожиданно извлек откуда-то кувшин с молоком, стакан для меня и большую и глубокую глиняную миску для себя. Потом тем же движением фокусника будто из воздуха достал тарелку с нарезанным ароматным сыром, следом за ней блюдечко с мармеладом «лимонные дольки» и в заключение принял на обе руки огромное блюдо с разнообразными коржиками, пирожными, ватрушками и прочим печивом. Все это с трудом кое-как разместилось на квадратном столике.
У меня впервые после отлета с Земли потекли слюнки при виде пищи.
— Ну, садитесь, Саймон, к столу, не стесняйтесь, — пригласил Казимир. — Наливайте молоко — лучший напиток для нас с вами в данных обстоятельствах.
— Это точно, — подтвердил я, наполняя стакан из кувшина.
— Увы! — сказал он, принимая у меня кувшин и наполняя свою плошку. — Шампанское нам обоим пить ой как еще рано, хотя час уже поздний. Виски — вижу по вашим глазам (я чуть не поперхнулся при этих словах Казимира, так ни разу и не поднявшего век) — вы не пьете, — он улыбнулся, — ну и хорошо. Кофе нам пить сейчас вредно — мы и так слишком возбуждены. А вот молоко в самый раз.
Я не знал, с чего начинать разговор и чувствовал себя неловко, но он все видел и понимал, этот слепой гиппопотам-носорог.
— Времени у нас не так много, — сказал Казимир. — Я здесь уже более двух лет не видел человеческого лица — этих зверей и придурков я за людей не считаю — и с радостью принял бы вас здесь подольше, но задерживаться позже полуночи вам никак нельзя, иначе вы погибнете. Поэтому — ешьте, пейте и слушайте, что я вам сообщу, задавайте вопросы — по делу, по существу… — Он прервался на секунду и, помолчав, добавил:
— Догадываюсь, что за вопросы мучают нас, но из чувства такта вы их не задали, я знаю. Так вот, не стесняйтесь. Но даже если вам неинтересны мои личные обстоятельства — придется выслушать, не обессудьте. Тем более, что все тут перепуталось, переплелось — и моя судьба, и судьба Вселенной, а может быть, и Вселенных, и вот теперь и ваша, благодаря случайности, по которой вы оказались здесь и которая скорее смахивает на необходимость и закономерность.
Я что-то неопределенно промычал в ответ, откусывая от коржика замысловатой формы и погружая нос в стакан. «Да, предположения оправдываются, — подумал я. — Но не жди, бродяга, что тебе преподнесут искомое на блюдечке с голубой каемочкой. Казимир попал в опалу, в немилость, раз из него сделали монстра — в этом можно не сомневаться. А это значит, что информация, которую он собирается сообщить мне, несколько устарела — ровно на столько дней, месяцев, или лет — сколько он мается в гиппопотамьем обличии».
Казимир тоже прихлебнул из своей чашки и, надкусив громадную ватрушку (жуть!), обратился ко мне:
— Так значит, на Земле заметили ускорение сжатия Вселенной? Именно так следует, я полагаю, понимать сам факт вашего присутствия на Паппетстринге и здесь, в логове дёртиков?
— Не заметить этого нельзя, — усмехнулся я. — Я ведь попросил вашей помощи, чего же ломать
