тобой, и кому это надо — Километры беды мерить общей бедой?
Что нам 'Запад', 'Восток', если вышло иное, Если русские тропы сюда привели? Ты стоишь на краю, чуешь вечность спиною, А вокруг только небо и немного земли.
Только ты, моя рань, моя вольная воля, — Позабыв про усталость, звёздной пылью пылит, — Только ты и осталась, как лучшая доля, Только ты и стоишь — остальное болит.
Есть в России такие места,
Что не тронуты словно бы временем.
Там над рощами властвует древняя,
Первозданная красота.
Над поляной шмели, как цари,
С медуницы летят к иван-чаю,
Там березы забвенье качают,
И звезда над осиной горит.
На листах, что трепещут едва,
Грань меж тенью и светом неясна.
Там зовёт неразгаданно властно
Неба добрая синева.
Сладок там малахитовый хмель
Трав, не знавших жестокости стали.
Там врачует заботы-печали,
Как знахарка, склоненная ель.
Ах, какая стоит тишина В тех местах сокровенных России, Словно рощу о чём-то спросили, А ответа не знает она.
На старинной гравюре,
где небо вразлёт Разметалось над полем, Где ворон клюёт На дороге ячменные зерна, Где легко и упруго
скользят облака, Где не то чтобы дни и года,
а века
Исчезают, как листья, покорно. На старинной гравюре, где сонный покой От осокоря льётся, И на водопой
Пастушонок торопит отару, Там душа и пространство,
себя обретя, Так слились воедино,
как мать и дитя, Как два промысла Божьего дара. В окнах сумерки гаснут, стирая тона, Размывая границы гравюры и сна, Поля этого, этой дороги. Нет отары давно и её пастушка, Бесприютен пустырь,
тяжелы облака, И исполнено небо тревоги. На асфальте дорожном
не зёрна, а тлен, Задохнулось пространство
в нашествии стен, В бесконечности небо зловеще. Но минувшее память жестоко хранит. На обломке осокоря ворон сидит, И возмездье в глазах его вещих.
БРАТИНА
Говорила матушка:
— Жажда истомила.
Поднеси мне ковшичек влаги зоревой.
Вся душа измаялась,
оскудела сила, Заросла дороженька к солнцу лебедой. К солнцу лебедой. Собирал я матушке Росы луговые,
Ковшичек серебряный полный подносил. Не взяла, не выпила.
Губы ледяные
Не открыла родная, как я ни просил.
Наливал я матушке
Из ключей подкаменных
В туесок берёзовый одолень-воды.
Не взяла, не выпила.
Жестом неприкаянным
Заслонилась милая, будто от беды.
Собирал по капле я
Из озёр немерянных
Да из рек несчитанных, из морей нагих.
Не взяла, не выпила.
То ли кем не велено,
То ль печать заклятия на губах сухих.
И спросил я матушку:
— Чем душа утешится? Подала мне братину:
— Людям отнеси.
Что нальют, насыпят ли -
Всё приму я, грешница.
Мало ли наварено яства на Руси?
Яства на Руси.
И пошёл я с братиной
Долами да взгорками,
По деревням сгорбленным, умным городам…
И роняли жители
В чашу горе горькое,
Слезы да пожарища с кровью пополам.
Приносили жители
Старые и малые,
Сирые и нищие — голод и позор.
Молча клали в братину
От надежд усталые,
От похмелья тёмные злобу и раздор.
Нес её я полную
