Журнал Наш Современник 2009 #3

но, как и Клюев, уходит из монастыря. Перебирается в Поволжье, где основывает собственную секту. Дважды подвергается аресту, причём второй арест был связан с обвинениями в иконоборчестве, как писал в своём дневнике Валерий Брюсов, 'оскорблении святыни и величества'. Подобно клюевскому 'наставнику', снявшему со своего 'ученика' крест, отрекался от православия, о чём писал Льву Толстому — 'слово вера разбилось для меня'. Современники вспоминали, что на вопросы о Христе Добролюбов отвечал им: 'О ком ты говоришь? Если о сыне Мариам, то я о нём ничего не знаю'…

Брюсов вспоминал, что в 1890-е годы, ещё до своего ухода, Добролюбов 'был пропитан самим духом декадентства'. Считал искусство единственной самодовлеющей ценностью, курил гашиш, проповедовал красоту смерти, писал поэму о каннибализме… Истерический декаданс сменился не менее истерическим 'покаянием', во всяком случае, спорадический отказ от творчества, которое было ранее единственным, что заслуживало внимания и преклонения, свидетельствует не просто о переломе в мировоззрении, но и о серьёзных колебаниях психики.

Он прошёл и тюремное заключение, и сумасшедший дом. Основал в Поволжье секту добролюбовцев — своих последователей и учеников. Изредка появляясь в Москве, он поражал своим видом прежних друзей. Тот же Брюсов записал в дневнике впечатление от очередной встречи: 'Он был в крестьянском платье, сермяге, красной рубахе, в больших сапогах… Теперь он стал прост, теперь он умел говорить со всеми… И все невольно радостно улыбались на его слова. Даже животные шли к нему доверчиво, ласкались' (как тут не вспомнить рассказ Клюева о Соловках!). Свой собственный духовный переворот он мыслил не иначе как предшествие грядущего духовного преображения всей России.

Переворот был на самом деле глубоким и всесторонним, полностью преобразившим личность бывшего декадента. Он странствует по Уралу, Сибири, Пермской, Рязанской, Оренбургской губерниям, где создаёт общины своих

Журнальный вариант. Продолжение. Начало в N 1-2 за 2009 г.

последователей — 'добролюбовцев', чьим жизненным принципом становится принцип 'невидимого делания', в основе которого лежит исключительно ручной труд. Нетрудно предположить, что на своём странническом пути он встречался и с 'молчальниками', от которых многое усвоил — во всяком случае, иные современники вспоминали, как Добролюбов прерывал разговор и, произнеся: 'Помолчим, брат!', — углублялся в безмолвие. (В 'Гагарьей судьбине', в рассказе о скитаниях Клюева по Кавказу после бегства от скопцов есть упоминание и о секте молчальников: '…По рассказам старцев, виделся с разными тайными людьми; одни из них живут в горах, по году и больше не бывают в миру, питаются от трудов рук своих. Ясны они и мало говорливы, больше кланяются, а весь разговор: 'Помолчим, брат!' И молчать так сладко с ними, как будто ты век жил и жить будешь вечно'.) 'Человеку нужно только очиститься, и тогда для него будут возможны и откровение, и непосредственное общение с духовным, невидимым миром, и чудеса… Только телом и разумом занимаетесь все вы, а духа не знаете. Даже своего духа не знаете вы, а Дух Божий сокровенен от вас'. Это не просто строки 'Из книги невидимой', вышедшей в 1905 году стараниями сестры и жены Валерия Брюсова. Это своего рода правило жизни Добролюбова, которое он внушал каждому, согласному его слушать. Послушав его, записал в своём дневнике Лев Толстой: 'Нельзя проповедовать учение, живя противно этому учению, как живу я. Единственное доказательство того, что учение это даёт благо, это — то, чтобы жить по нём, как живёт Добролюбов'. Эта запись относится к 1907 году, а четырьмя годами ранее Александр Блок написал свой стихотворный портрет того, о ком позже заговорили: '…Среди современных религиозных творцов личность Александра Добролюбова — единственная живая, яркая, необычная личность, и в ней загадка России, и в ней — её святыня'. Стихотворение так и называлось: 'А. М. Добролюбов'.

Голос и дерзок и тонок, Замысел — детски-высок. Слабый и хилый ребёнок В ручке несёт стебелёк. Стебель вселенского дела Гладит и кличет: 'Молись!' Вкруг исхудалого тела Стебли цветов завились… Вот поднимаются выше — Скоро уйдут в небосвод… Голос всё тише, всё тише… Скоро заплачет — поймёт.

Травы и стебли обвивают и поглощают того, кто пришёл к ним 'из городского тумана', подобно тому, как по велению богов в деревья и цветы превращались смертные в древнегреческих мифах… Стихи самого Добролюбова — больше пантеистические гимны, предназначенные для пения от души благословенному миру, чем нечто собственно литературное, обречённое на книжную страницу. Таково его 'Примирение с землёй и зверями'.

Мир и мир горам, мир и мир лесам,

Всякой твари мир объявляю я.

И идут уже зайцы робкие,

Песня им люба, вразумительна.

Загорелись огнём все былиночки,

Струи чистые в родниках подымаются,

За рекой песня чистая разглашается:

То горят в лучах камни дикие

И поют свою песню древнюю,

Ту ли думушку вековечную,

Испокон веков необъявленную.

Песню братскую принимаю я…

Вот у ног моих козы горные,

Лижут руки мои лоси глупые…

Ай вы, звери мои, вы свободные!

Путь у каждого неизведанный,

Вы идите своим ли одним путём.

Только мирную человечью речь принимайте!

И далее следует увещевание медведям, змеям, волкам не трогать живого вокруг и былиночку 'не обидеть', дабы весь тварный и человечий мир начал 'работу совместную и вселенскую… животворную… ' Отзвук добролю-бовской нежности ко всему живому отзовётся потом в клюевских 'Скрытном стихе' и 'Мирской думе'… А мотив приятия мира во всей первозданности узником, взирающим на белый свет через тюремное окошко ('Вы деньки ли мои — деньки тихие, неприметные, Вы деньки мои — братцы милые, други верные, Каждый день ровно голуби над тюремным окошком моим подымаетесь, волю Божию исполняете…'), целиком перенесётся в стихи, написанные Клюевым уже совсем в другую эпоху, когда мир Божий был охвачен войной, и эсхатологический настрой невозможно было заглушить в душе и произнесённом слове.