продолжала разглагольствовать, и попытался прикоснуться к ней.
– Прости меня. Я не хотел так. Сам не знаю, как все получилось.
Я попросил прощения. Это все, что я мог сделать. Не глядя на меня и не переставая хныкать, она поплелась из гостиной, насилу ступая, бережно неся черепашку между бедер, избегая всего, что напоминало бы ей обо мне, а матери – о том, как у нее было в первый раз, как это бывает в первый раз у всех женщин, когда мужчина лишает их девственности.
– Пошел вон! А то полицию позову. Чтобы духу твоего тут не было! – процедила мать, надувшись, точно индюшка, и не вынимая сигарету изо рта, отчего дым у нее валил не только из носа, но, казалось, даже из затылка. Она походила на огнедышащего дракона и наверняка в этот миг ненавидела своего китайца – иначе почему она так неряшливо одета и неухожена?
Мальро и Пилдит держались вдали от меня, стояли возле входной двери и наблюдали сцену, похожую на картину из церкви в Жамбейру, где Христа распинают, женщины вокруг плачут, а воины взирают с победным видом. Оба глядели на меня как на сумасшедшего, на трупешник или что-нибудь в этом роде. Да так оно, в сущности, и было. Я действительно сплоховал. Но, честное слово, я с трудом понимал, что происходит. В глубине души мне все же хотелось поговорить с Алисой и выяснить, сможем ли мы и дальше встречаться или нет. Мне нравилось, что она нравится мне. Пока что я был полон приятных воспоминаний о минувшей ночи. Но не более того.
– Простите. Я ухожу. Просто я хотел поговорить с Алисой. Только поговорить, больше ничего. Простите.
Такой уж я есть.
Я никогда никого не боялся. Не боялся кого-нибудь убить, не боялся, что меня убьют. Впрочем, я никого не убивал и никогда не видел умирающего. Но, если нужда заставит, смогу и убить. Знаю, что способен на это, хотя кровь и насилие мне претят. По телевизору – другое дело: там не убиваешь, а только смотришь.
Я – крутой facker. Люди вроде меня проявляют героизм и с легкостью умирают лишь потому, что не отдают себе отчета, что они на линии огня.
Я хочу всегда оставаться самим собой, иначе и жить ни к чему. Я не Бог весть что из себя представляю, но ничем не хуже многих других, с которыми меня пытаются сравнивать.
Выходя из дома, я заметил странную суету возле дверей. Мать в испуге вскочила и выбежала, выпуская из себя дым и издавая звуки, похожие на паровозный свисток. Пилдит и Мальро посмотрели на меня в еще большем испуге, увидев, что кто-то заходит с улицы – должно быть, боялись, что повторится вчерашняя сцена в еще худшем варианте. Я тоже сдрейфил. Китаец, что ли, приперся? Алисы не было. Первым моим побуждением было помчаться к ней в комнату и попросить, чтобы она спрятала меня. Надо было что-то делать, как-то действовать. Косоглазый пулей влетел в дом и бросился ко мне. Сукин сын! Сейчас убьет меня, и никто ничего не сможет поделать. Хреново это все!
– Вот этот! – крикнул он, тыча в меня пальцем.
Вооружен этот придурок не был. Зато двое полицейских, возникших из-за его спины, – были. Точно, были. А с полицией шутки плохи. Сопротивляться бесполезно – себе только хуже сделаешь. Придется подчиниться.
Не повышая голоса, полицейские сказали, что я арестован, надели на меня наручники и вывели из дома. Запихнули в жуткую, вонючую машину. Там я немного успокоился. Ну, отвезут меня в участок – так это полбеды. Я-то думал, что меня прямо сейчас ухайдакают! Долго в участке меня держать не станут. А в этом доме ноги моей больше не будет. Даже чтобы повидаться с Алисой.
Пока меня заталкивали в машину, множество любопытных глаз следило за мной. Кто-то обронил: «Марихуаны накурился, вот и достукался». Я улыбнулся Мальро и Пилдиту. Ничего страшного не будет. Что в наши дни может сделать придурок-отец парню, который против его воли лишает невинности его совершеннолетнюю дочь? За такое никого не сажают. Кто с кем хочет, тот с тем и трахается. Трахнуть – это же не значит убить. Все живые существа на земле этим занимаются.
Я готов был обратить все это в шутку. Я еще не знал, за что меня арестовали и в чем собираются обвинить.
16
Я под арестом. Сегодня день свиданий – только бы мои друзья соизволили явиться. Я в грязной комнате, один-одинешенек, жду, когда они придут. Трудно было мне притерпеться к этому месту, но все же удалось. Когда же меня выпустят? Завтра, может быть, послезавтра – думаю, что надолго здесь не задержусь. Сперва я плакал каждый вечер – так хотелось пойти куда-нибудь развлечься с приятелями! Потом перестал. Плачу я по-мужски – молча глотаю слезы, от которых слюна становится соленой.
Если выживу – ничто мне больше не грозит. Удастся выйти – никогда больше не вернусь в это грязное место, где никому нет пощады, даже тем, кто сидит безвинно, как я. Освобожусь – стану другим человеком, сохранив лишь имя и родство. Стремление выйти на волю пронизывает все мое существо, на которое я поплевывал всего несколько дней назад. Стану совсем другим, потому что меня заставили измениться. Мне отбили охоту трахаться и болтать чего не надо, а в голове – полная пустота.
Меня арестовали за изнасилование.
Меня посадили под стражу по обвинению, что я изнасиловал Алису. Для мужчины нет более тяжкого обвинения, чем в изнасиловании. Хуже некуда. Так поступают больные люди, у которых нет женщины или которые живут с нелюбимой. Эти вообще нелюди.
Что у меня с ними общего?
Никого я не насиловал. Трахаться еще не значит насиловать. Любому я готов это сказать. Кто-нибудь меня услышит и заберет отсюда. И Алисе скажу, что никакого насилия не было.
Когда человек рождается свободным, ему представляется, что за каменными стенами тюрьмы ему остается только умереть. Здесь нет свободы даже для сна. А кто рождается в неволе, тот должен всю жизнь думать, что это единственно истинная жизнь до самой смерти – ведь после смерти-то, наверно, ничего не будет: мы ведь созданы не из той материи, что деревья. Когда умирают деревья, из них делают шкафы, спички и мосты.
Однажды я ощутил жгучее желание умереть. Сейчас уже не припомню, из-за чего это случилось и почему я не наложил на себя руки. Мы, наверно, всегда готовы к смерти. Жизнь от этого становится только интереснее, словно в телесериале. Телевидение я, впрочем, ненавижу. Смотрю только документальные фильмы – в основном про природу. Но здесь телевизора нет, поэтому я ощущаю себя оторванным от действительности.
Масиел, Лампрея, Мальро и Урод явились как будто из иного мира и вошли в комнату, отведенную для скорбных встреч с людьми, оказавшимися вне общества. Могу представить, каково им было идти в это грязное место, где я очутился в окружении таких подонков! Вместе со мной сидели растлители детей, убийцы женщин и негодяи, готовые зарезать родную мать в день ее рождения.
– Скорей бы уж выйти отсюда!
Это было первое, что я сказал, не успев даже обнять друзей. Мне стало веселее, радостнее – и я впервые улыбнулся за целую неделю, с тех пор, как я здесь.
– А на фиг тебе выходить? Тут так клево! И такие классные чуваки с тобой, – съехидничал Мальро.
– Кретин ты, – ответил я, не теряя чувства юмора.
– Спасибо на добром слове.
– Вот и посидел бы за меня.
– Да ну тебя! Тут баб нет. Странно, что тебя самого как бабу не использовали.
– Не шути так и говори тише.
– Почему? – заинтересовался Урод.
– Насильника в тюрьме самого насилуют. Все, кому не лень, – пояснил Масиел.
– Ни хрена себе!
– Мой дядя дал им на лапу, чтобы меня оставили в покое. Вы и представить себе не можете, что со мной творилось всю неделю. Кажется, я тут заперт целую вечность. И все-таки меня выпустят. Готов побиться об заклад.
– Мы займем бабла, чтобы адвокату заплатить, – пообещал Лампрея.
– Насчет адвоката мой дядя позаботится. Он и сам адвокат. Как только выйду – сразу бабу заклею, –
