Я видела планету Землю, какой она была через некоторое время (какое? — вот вопрос вопросов) после ее уничтожения. Кажется, все бы отдала, чтобы забыть этот сон! (Записные книжки. Стр. 485.) На «что отдать?» ответ был приготовлен давно — отними и ребенка и друга, но пострадать все равно хочется еще.
А можно бы было порекомендовать сделать над собой усилие и забыть сон — даром, ничего не отдавая взамен за то, что и так само по себе происходит. Произошло, надо думать, и с Анной Андреевной. А то у нее — как надо чем-то пожертвовать, так она нет бы своим — здоровьем, славой, красотой — сразу предлагает других людей. Понятно, что и она как-то будет переживать от потери: что ребенка, что друга, но все-таки ни к чему раскидываться чужими жизнями. К тому же она хорошо знает, что записанное в стихах — сбывается.
* * * Я зеркальным письмом пишу…
* * * Я стояла [в очереди] на прокурорской лестнице. С моего места было видно, как мимо длинного зеркала <…> шла очередь женщин. Я видела только чистые профили — ни одна из них не взглянула на себя в зеркало… (Записные книжки. Стр. 509.) И, казалось бы, что тут удивительного? Вот если б каждая смотрелась — при несомненности горя и озабоченности — могло бы выглядеть более неожиданно, да и тому объяснения можно бы было найти — привычка, уловка безнадежности, — и тоже объяснение такое не требовало бы от наблюдателя большой интуиции и тонкости чувств. Тюремные коридоры и зеркала — сочетание, конечно, эффектное, но пустое, тщеславное, рассчитанное на изумление публики.
* * * Мысли о приближающейся старости (скоро тридцать) мучают меня. Смотрюсь в зеркало по целым дням. Работаю лениво. (Л. Толстой. Дневник. Стр. 229.)
От других причин зеркала и не чудятся.
Осенью 1957 года группа советских писателей была делегирована в Италию. По- видимому, какие-то переговоры о поездке велись с А.А. В разговоре с Ю. Г. Оксманом в 1963 году она «вспомнила, не скрывая своего брезгливого отношения к этой истории, как вместо нее поехала в Италию Вера Инбер».
Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 71 Обошли, отодвинули.
А.А. стала 26 сентября 1957 года набрасывать стихотворение-обиду:
Все, кого и не звали, в Италии, — Шлют с дороги прощальный привет. Я осталась в моем зазеркалии, Где ни Рима, ни Падуи нет. Под святыми и вечными фресками Не пройду я знакомым путем И не буду с леонардесками Переглядываться тайком. Никому я не буду сопутствовать, И охоты мне странствовать нет… Мне к лицу стало всюду отсутствовать Вот уж скоро четырнадцать лет. Кто-то из секретарей Союза писателей <…> предложил, чтобы от ее имени в Риме представительство вела Вера Михайловна Инбер. <…> А. ответила: «Вера Михайловна Инбер может представительствовать от моего имени только в преисподней».
Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 71 Обида такого сорта — не из тех, которые можно простить. Go to Hell!
* * * Стихи А.А. в это время становятся каталогом обид. В начале июня 1958 года она предает бумаге когда-то «додуманную до конца» и потерянную седьмую «северную», или «ленинградскую», элегию…
А я молчу — я тридцать лет молчу. <…> Так мертвые молчат, но то понятней И менее ужасно… Все-таки нельзя не возразить, что кому-то гораздо более понятно молчание ленивой и неряшливой Анны Андреевны и совершенно невыносимо — ничуть не менее ужасно — молчание Мандельштама.
Мое молчанье слышится повсюду, <…> Оно могло бы — и, подобно чуду, Оно на все кладет свою печать. Оно во всем участвует, о Боже! Кто мог придумать мне такую роль? <…> Стать на кого-нибудь чуть-чуть похожей, О Господи! мне хоть на миг позволь. И разве я не выпила цикуту, Так почему же я не умерла, <…> Мое молчанье в музыке и в песне И в чьей-то омерзительной любви…
