подобные антиромантические мечтания впредь оставлять вместе с маленькой мещанской добротой на вешалке в прихожей. Где им, в сущности, и место, поскольку одно без другого не бывает, а среди ходасевичевских гостей, вознамерившихся быть или ангелами или демонами, им места нет и быть не может.
А писано это в июле 1921 года, за месяц, между прочим, до расстрела Гумилева, да и немыслимая по зверству Гражданская война тогда ведь еще толком не закончилась, в общем, как мне кажется, у поэта были все основания не изгонять из собственного жилища доброту, пусть самую крошечную, а ужасаться ее исчезновению, вернее, истреблению, на одной шестой земли.
Н.Н. Мазур, когда я сбивчиво и страстно излагал ей примерное содержание этой главы, высказала осторожное и остроумное предположение, что на самом деле это стихотворение может быть пародией.
Кто его знает, филологам и историкам литературы оно, конечно же, виднее, но ведь и у нас, простодушных читателей, нельзя окончательно отнимать право судить и трактовать, а то что ж это будет?
Да и, в конце концов, неважно, пусть будет пародия! Речь-то я веду не столько о Ходасевиче…
Хотя, нет, все-таки не верю. Во-первых: Ходасевич — замечательный поэт, и, если бы писал пародию, она бы вышла посмешнее, вот как Дмитрий Александрович, например, пародировал следующее поколение уже советских романтиков:
Во-вторых: пафос этих строк вполне соответствует некоторым его другим стихам и высказываниям — например, по поводу знаменитого стихотворения “Искушение” (“Довольно, красоты не надо”) — “Те ошибутся, кто в нем увидит неприятие Революции. (Именно так, по юношеской наивности, ошибался и я. — Т.К.) В нем только сердце, оскорбленное, как говорится, в лучших чувствах своих некоторыми предателями Революции, обращается к душе с язвительным искушением”.
Предательство же этих некоторых, как явствует из самого стихотворения, заключалось в том, что они, вместо того чтобы раздувать и дальше мировой пожар и загонять клячу истории, то есть безнаказанно убивать и грабить, расстреливать заложников и распинать попов, стали — О ужас! О стыд! — торговать, уподобившись буржую и кулаку, смертельно оскорбив этим прозаическим занятием нежное сердце “голодного сына гармонии”.
К тому же из примечаний Н.А. Богомолова мы узнаем, что написано это стихотворение, по словам автора, “после какого-то препирательства с “доброй” Екат<ериной> Павло<овной> Султановой”. Не знаю, чем уж не угодила поэту неведомая мне Екатерина Павловна, но кавычки, в которые заключено слово “добрая”, приводят на память советское озлобленно-презрительное “добренький” и “исусик”, а также неустанную борьбу кремлевских мечтателей с “абстрактным буржуазным гуманизмом”.
С другой стороны — уж слишком, действительно, похоже на бальмонтовско-брюсовский оранжерейный демонизм желание прославить “и Господа и дьявола, чтоб всюду плавала свободная ладья”. И не хочется все-таки верить, что не ищущий спасения ходасевичевский кораблик плывет в кильватере этих дурацких, чуждых чарам черных ладей. Да ведь даже и на есенинское убогое хулиганство это тоже немного смахивает:
И очень уж похоже на искалеченную героиню “Тихого стража”, которая и сама-то является пародией:
“— Ты можешь выздороветь.
— Зачем? Я именно вот так в колясочке и хороша. И потом, вылечись я, — я могу сделаться добрее, это опять-таки не дело. Это, как говорится, не стильно, понимаешь?”
В общем, как сказал бы Жора, “дело ясное, что дело темное”.
Предельно ясным мне представляется только одно — вековечное отвращение некоторой части моих коллег по веселому цеху к добру, к мирным обывательским радостям и добродетелям, порядку и иерархичности, презрение к срединному пласту бытия, который дан нам в удел и который мы обязаны возделывать и доводить до ума, к нормальной человеческой жизни, горацианской “золотой середине”, непреодолимый, зудящий соблазн нарушения стеснительных правил, куцых конституций и авторитарных заповедей. И не в “Бродячей собаке” это безобразие началось, и даже не тогда, когда свихнувшийся немецкий поляк проклял все “слишком человеческое” и объявил переоценку ценностей, то есть возврат к ценностям дохристианским, даже допотопным.
Было это и раньше, повторялось много раз, да и в самом начале самый первый соблазн и самое первое паскудство связаны ведь были именно с этим нежеланием довольствоваться наличным местожительством, даже если это и земной рай, с отказом покоряться своей доле, даже если это бессмертное и безгрешное блаженство.
“Будь или ангел или демон”. Да будь же ты человеком, в конце-то концов!!
Так что первыми мятежными романтиками явились, похоже, ветхий Адам и его легкомысленная супруга. Что уж удивляться тому, что описанная насмешливым Кузминым дщерь нашей повадливой праматери выражает желание пойти “ко всенощной в Казанский собор голой” в доказательство приверженности идеалам свободы, любви и “отсутствия всяких предрассудков”.
Ну а нынче-то и вообще — “пуще прежнего старуха вздурилась”. Но не быть ей ни царицею морскою, ни, как в первоначальном варианте, римской папою.
И эта детская, дикарская уверенность в том, что размер имеет значение, что маленькое и слабое всегда плохо, а большое и сильное всегда хорошо, что великое злодейство достойней и красивее мелкого благодеяния “здесь, на горошине земли”.
Как писала Цветаева о горлане и главаре, воспевающем Дзержинского и Ленина: “Маяковский — сила. А сила всегда права”. Да почему же, Марина Ивановна? Да откуда же вы это взяли? Ответить можно словами цветаевской мамы: “Это в воздухе носится”. Ох, носится.
Или Блок, который убожество Первой мировой войны доказывает тем, что она не очень заметна: “Довольно маленького клочка земли, опушки леса, одной полянки, чтобы уложить сотни трупов людских и лошадиных. А сколько их можно свалить в небольшую яму, которую скоро затянет трава или запорошит снег”. И дальше в той же изумительной статье: “Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: все или ничего…”.
Как говорит Жорик: “Воровать так миллион, е..ть, так королеву”. И ведь эти хулиганские безмерные требования, как правило, совсем не значат, что носитель этой горделивой идеологии откажется стибрить плохо лежащую десятку или трахнуть захмелевшую буфетчицу. Просто десятку эту он тут же незамедлительно пропьет или проиграет в игровых автоматах, а со своей случайной подругой не будет церемониться — чай, не королева.
И скука, скука, и святая злоба, и неужели и через четверть века “все будет так, исхода нет”?!
Исход наступит через пять лет, а через четверть века будет праздноваться уже двадцатилетие Великой и Ужасной Октябрьской Социалистической революции, то-то настанет веселье, то-то торжество свободы и красоты. И никакой обывательской пошлости.
Кто доживет, оценит.
