Танки еле ползли по размытым дорогам. За ними тащились забрызганные грязью бронетранспортеры, повозки и походные кухни. Сзади и по сторонам брели пехотинцы с намокшими скатками за плечами. И казалось, все это — и люди, и танки, и грузовики — двигалось не своим ходом, а плыло, подхваченное сбегавшим с гор водяным потоком.
В первый день преследования недобитого японского стрелкового полка Волобой без устали метался на своем виллисе вдоль танковой колонны — осматривал бригаду, готовился к приему пленных. Но командир полка Токугава не спешил сдаваться — минировал дорогу, задерживал головную походную заставу сильными артиллерийскими засадами, а сам уходил все дальше на юго-восток.
Евтихий Волобой не знал и не мог знать, что происходит в стане противника, не ведал, о чем озабоченно толкуют в наших высших армейских штабах, но по поведению Токугавы чувствовал: происходит что-то неладное.
— Что за чертовщина? Почему он так долго не получает приказа о капитуляции? — размышлял комбриг и, не найдя ответа, невесело пошутил: — Дывлюсь я на небо тай думку гадаю...
Иногда у комбрига появлялось желание налететь на упрямого Токугаву, уничтожить остатки его полка — проучить спесивого самурая. Но от такого намерения он себя удерживал. Прежде всего он не располагал горючим и боеприпасами для серьезного боя: горючее съели горы, а снаряды поизрасходовали в боях за Холунь. Да и не было необходимости затевать бой, если уже объявлено о капитуляции. Зачем губить людей?
Виллис Волобоя медленно тащился по размытой дороге. Дождь стекал по ветровому стеклу, «дворники» не успевали смахивать воду.
У затопленного переезда в кювет опрокинулся на бок штабной автобус. Волобой выскочил из машины узнать, что с Туманяном. Все обошлось благополучно. Автоматчики поставили автобус на колеса, прицепили его к тягачу. Выбираясь из вязкой котловины, командир бригады увидел чумазого, обляпанного грязью Иволгина.
— Вот так-то, дружище, добывается венец победы, — сказал Волобой. — Сколько труда требует... Идем, идем — и конца нет. Слышал, тряхнуло тебя под Холунью? — Комбриг хитровато прищурился.
— Было дело, да прошло.
— Ну, твое счастье. А еще слышал я, что ты не можешь найти своего командирского места в бою. Прикрывать взвод вздумал?
Иволгин молчал, сосредоточенно глядел себе под ноги. Комбриг тоже помолчал, потом заговорил снова:
— А не находишь ты командирского места оттого, что трудное это место. Я так думаю: наша профессия — самая тяжелая на земле. И признаться, тревожусь: для тебя ли она? Не уйдешь ли?
— Куда мне идти?
— Может, в артисты махнешь после войны. Голос у тебя звонкий! Будешь на сцене тянуть арию про сердце красавицы. Ты хоть старых знакомых не забывай — контрамарками обеспечивай.
— Понимаю: сплавить хотите как негодный элемент.
— Зачем тебя сплавлять? Сам сбежать можешь после войны.
— Рано об этом, — ответил Иволгин и побежал за танком.
Комбриг шагнул к своему виллису. Там сидел Сизов и бранил синоптиков, которые, по его мнению, не дали точного прогноза погоды, а заодно и авиаторов, не сумевших вовремя забросить в бригаду горючее.
Евтихий Волобой знал: ни авиаторы, ни синоптики здесь ни при чем. Всех известили, что в августе в Маньчжурии идут обильные дожди. Поэтому наводнения тут бывают не весной, а осенью. Почему же тогда операцию начали именно в августе? Не просчет ли?..
Нет! Если командующий Квантунской армией генерал Ямада не предполагал, что русские танки решатся пойти через Хинган, то тем более он не мог допустить, что это произойдет в августе. Мы достигли как бы двойной внезапности удара.
Пока командир бригады и начальник штаба обсуждали, почему же не сдается Токугава, на обочине появился Викентий Иванович со сводкой Совинформбюро, которую Туманян принял по радио. После ушиба при переходе через Хорул-Даба начальник политотдела не мог ходить,, но все-таки нашел для себя дело: принимал по радио последние известия, а Русанов распространял их по всей бригаде.
— Вести с фронтов получаете хорошие, а Токугава все-таки не сдается, — заметил комбриг.
— Возможно, мы тут сами виноваты, — посетовал Сизов. — Так наседаем, что ему и с начальством связаться некогда. Да и есть ли у него какое начальство, есть ли связь? Пленный поручик говорил, что они в первый же день войны потеряли штаб своей дивизии. Надо бы... Пуля щелкнула по ветровому стеклу, брызнула стеклянная крошка.
— Вот паршивец! — сплюнул в сторону Волобой, сбрасывая с колен осколки.
— Это Ямада капитулирует, — съязвил Ахмет.
Автоматчики, ехавшие позади на бронетранспортере, спешились и цепью пошли прочесывать кусты возле дороги.
Вскоре комбригу доложили, что передовую походную заставу обстрелял отряд японской пехоты. А под вечер, когда вязкую, хлюпающую степь окутала темнота, из головной походной заставы сообщили: японская батарея преградила путь танкам.
— Час от часу не легче, — вздохнул комбриг.
Танковая колонна подтянулась к лысому взлобку, расположенному между рекой и болотами, и остановилась на ночной привал.
Волобой вместе с начальником штаба и Русановым направился к штабному автобусу. В автобусе полумрак. На раскладушке лежал, накрывшись шинелью, Туманян и, покусывая от боли губы, вращал ручку настройки приемника. В приемнике что-то потрескивало, шипело и булькало. В горах, да еще в такую погоду, походные радиостанции работали плохо. Нелегко было связаться не только со штабом армии или с корпусом, но и с артиллерийским полком, идущим вслед за бригадой. Этот старенький приемник стал теперь у них, пожалуй, единственным средством связи с окружающим миром.
Они поужинали, обсудили неотложные дела. Лампочки приемника освещали изнутри зеленоватую шкалу с делениями, сквозь невнятные шорохи и треск по временам слышалась и тут же затихала, удаляясь, непонятная чужая речь, музыка.
— Что-то не по-нашему, может, разберете? — обратился он к Русанову.
Викентий Иванович приник к приемнику. На его щеке застыло тусклое свечение невидимых ламп. Голос диктора то доносился, то пропадал. Сквозь треск грозовых разрядов, писк и хлюпанье едва слышался мужской голос. Уловив с трудом смысл слов, заглушаемых звуками, похожими на кваканье лягушек, Русанов на минуту замер, еще плотнее прижался ухом к приемнику.
— Любопытное сообщение, — сказал он, когда затихла речь и послышались звуки скрипки.
— Что там? Капитуляция или война? — нетерпеливо спросил Волобой.
— Какая-то радиостанция передает, что во дворце японского императора вспыхнул мятеж военных. Мятежники убили командира дивизии, которая охраняла императорский дворец. Хотели уничтожить пластинку с речью Хирохито о капитуляции.
— И чем дело кончилось? — насторожился Волобой.
— Плохо слышно. Вроде все успокоилось.
— Выходит, там борьба мнений?
Викентий Иванович снова стал слушать и перевел другое сообщение — о сборище у дворца микадо тридцати тысяч носителей «самурайского духа». Они, стоя на коленях, жаждали лицезреть божественного микадо. Но император так и не появился на балконе. «Носители духа» услышали лишь пластинку с записью его речи, в которой он скорбел по поводу военных неудач Японии, призывал самураев к бессмертию.
— И что же? — спросил Туманян. — Харакири они себе сделали?
— Да, некоторые покончили с собой: военный министр Анами, принц Коноэ, какой-то член высшего военного совета Иосиова Синодзука и еще кто-то, не разобрал. Но, как сообщает комментатор, охотников войти в бессмертие оказалось немного. Основная верхушка «самурайского духа» предпочла... жить на земле.
— Не нравятся мне эти фигли-мигли, — нахмурился Волобой и отправился с Сизовым взглянуть, как
