Джон и хотел, и не хотел ехать. И новая дружба Одри с Лорой ему не нравилась. Одри вообще всегда каталась на лыжах из-под палки, а тут было ясно, что тянется за Лорой. Поездка будет посвящена всему чему угодно, только не катанию, и опять ему придется развлекать всю компанию, а главное – Анна так расстроится, что они не едут вместе, ведь оба понимают, что это было бы во сто крат веселее.
К его облегчению, когда он всё же объявил Анне о приближающихся каникулах, она легко ответила:
– Какое совпадение! Я тоже собираюсь в горы со своими московскими приятелями. Мы едем в Саас-Фе. Думаю, гора там никакая, но я так хочу повидать и Женьку, и Бориса с Леночкой, и всех остальных.
К облегчению тут же примешалась досада, даже ревность: не может у нее быть такого самоконтроля, а ведь даже бровью не повела, не вздохнула: «Как было бы хорошо нам покататься вместе…» И свою поездку тоже спланировала, ничего ему не говоря. Нет, это тяжелая работа над собой. Сколько она еще сможет так себя контролировать? Какой ценой? Конечно, если бы они вели бесконечные и не имеющие никакого практического смысла разговоры о выборе, о соединении, они бы всё разрушили. Но эта скрытая работа – разве она их друг от друга не отдаляет нагромождениями лжи и игры в безмятежность, когда на душе кошки скребут, и именно тому единственному человеку, кого это касается, ничего не расскажешь?
Арльберг, как Джон и думал, оказался полным разочарованием. Лора и Одри катались по полтора-два часа в день, растягивая это время до обеда за счет долгих посиделок в кафе. Всё остальное время они сплетничали, ходили по магазинам, торчали в спа. Джон и Майкл катались дольше, и Майкл был, безусловно, интересным человеком, но Джон не испытывал к нему по-настоящему дружеских чувств. Жаль, что Одри принесла их обычных друзей – Саймона, Лизу, Пайперов – в жертву своей новой приятельнице, которой старалась во всем угождать, и это было неприятно.
В отеле они быстро завели новые знакомства: пара из Италии, какой-то крупный риелтор из Германии, несколько англичан. Порой Джон слышал в отеле русскую речь, тут же вспоминал об Анне и хандрил от мысли, как было бы здорово, если бы он катался с ней.
Анна приехала в Саас-Фе на пару дней позже своих приятелей и обнаружила, что их компания была самой большой в отеле Ferienart Resort. Все русские по происхождению, они слетелись кататься вместе со всего света, следуя неумолимой настойчивости Женьки, который собирал их несколько месяцев.
Эрнест, которого Анна знала много лет, был со своей жизнерадостной, полноватой, источающей миллион слов и кучу полуматерных анекдотов женой Ингой. Эрнест не так давно переехал в Швейцарию, занял очень достойную позицию в крупном банке и приехал в Саас-Фе на машине.
Женькин лучший друг Борис, которого Анна знала почти пятнадцать лет, преуспевающий адвокат из Нью-Йорка. Несколько лет назад он развелся и три года крутился с молоденькой, тонкой как струнка, грустно-томной Леночкой, пока та наконец его на себе не женила. Их свадьба на Капри стала одним из наиболее обсуждаемых в прошлом году событий, и даже в Саас-Фе они вспоминали, как Женька выпал с балкона в сером «утреннем смокинге» свидетеля жениха и как Олег чуть было не подпалил отель, запуская свадебный фейерверк после нескольких стаканов грога и пары дорожек кокаина.
Присоединилась к компании и пара, с которой Анна была не знакома: Алекс – ровесник Женьки и Бориса, мужчина лет сорока пяти – пятидесяти, и его девушка Лола, которой едва исполнилось двадцать. Алекс не был их другом, но считался важным клиентом Бориса в Нью-Йорке и делал какие-то проекты вместе с Женькой в Москве.
Анна каталась либо одна, либо с Эрнестом, который единственный вставал относительно рано. Все остальные подтягивались на склон ближе к одиннадцати. В первый день был туман, они вообще не вышли, а Эрнест, прокатавшись весь день с Анной, вечером жаловался, что она укатала его до смерти и вообще всё время понукала. Женька заявил на следующий день, что они с Софией вышли к одиннадцати, как обычно, а Анна уже одна утюжила склоны:
– Ты к открытию лифтов вышла или еще раньше пришла очередь занять?
– Что вы всё время из меня делаете мишень для насмешек? Лучше расскажи, Борис, ты купил-таки землю под Нью-Йорком?
– Да, сейчас делаю проект с архитектором. Я никуда не тороплюсь, работаю, только когда хочется. Где рабочих брать, пока не знаю, хоть нелегальных таджиков вези. А ты, Эрнест, присмотрел что-нибудь в Цюрихе?
– Смотрю всё. Но, кстати, мой приятель только что купил дом у озера на немодной, правда, стороне, зато большой: три спальни на втором этаже, а первый – огромная застекленная гостиная. Фантастический вид на озеро. И всего за две единички. Швейцарские две. По-моему, гуманно.
– Анна, ты уже почти год в Лондоне, а все никак не купишь квартиру. Не похоже на тебя.
– Трудно найти, всё не только дорого, но и не подходит ни с какой стороны. Я уж и планку цены подняла, и все равно нет ничего, во что стоило бы вложиться.
– Анна, ты в Лондоне работаешь, как я понял, – вступил в разговор Алекс. – Я вот никогда не понимал, зачем красивой женщине работать? Почему не быть просто женщиной? Вот зачем тебе карьера? Ты, конечно, очень привлекательна. Но это как-то неженственно – работать. Это накладывает отпечаток. Ты красива, у тебя великолепная улыбка, но у тебя же взгляд убийцы – не потому, что ты плохая, а потому, что ты всё время как на войне. Всё время с ружьем наготове. Вот и Эрнеста вчера на горе за можай загнала. Это всё из одной оперы.
Начался гвалт. Борис и Женя, не говоря уже о трофейных женах в количестве трех штук, загалдели, заверещали о мужском шовинизме, а Анна вдруг поняла, что она действительно единственная работающая женщина из присутствующих.
Она это уже не могла вынести. Ей не хотелось показывать обиду, но через пару минут, сказав, что у нее разговор с Америкой, Анна вышла из-за стола, поднялась в свой номер и заплакала. Вот так всегда! Почему мужчины видят в ней угрозу? Наверное, считают, что, по сути, приехали в горы своей мужской компанией, а женщины – это не более чем украшение стола, но не члены компании, и им надо либо молчать, либо, как Лола, капризничать? Тогда это мило и женственно?
Ей было так не по себе всю эту неделю, что, когда Джон звонил, она капризничала. Анне не хватало Джона, при котором она была бы просто женщина, ей становилось не по себе со своими, в общем, близкими друзьями. Но диалоги с Джоном по телефону всю неделю разлаживались всё больше и больше, оба раздражались и расстраивались, тянулись друг к другу и натыкались на очередное разочарование.
Ни один из них уже не понимал: игра это или нет, нуждаются ли они друг в друге, и если да – хорошо это или плохо?
Когда они наконец встретились в ресторане – Джон сразу по возвращении в Британию улетел в командировку по Европе, – был уже апрель. Джон не вспоминал свое катание, а больше рассказывал про Барселону. Анна пересказала ему тот разговор в Саас-Фе.
– Ты права, многие воспринимают тебя как угрозу. Или как напоминание о том, чего нет в их собственных женах и любовницах. Это не всегда приятно. Знаешь, в каждой большой компании выбирают кого-то в качестве мишени для острот и просто не чувствуют, когда пора остановиться.
– Я что, правда, агрессивна?
– Совершенно нет, скорее, наоборот. Я наблюдал тебя на приеме в посольстве, ты почти всё время молчала, как будто смущалась. Ты слишком чувствительна, и это еще одно противоречие в тебе. Ты сильная, бываешь жесткой, но тебя так легко обидеть. А я скучал. Каждый раз, слыша русскую речь, я думал о тебе.
Они закончили ужин, пошли домой. Джон привлек Анну к себе, снял с нее пальто, уронил его на пол. Поднял Анну на руки и положил на стол. Сбрасывая одновременно с себя одежду, стал медленно ее раздевать: свитер, блузку, которую он расстегивал по одной пуговке, медленно стягивал джинсы.
– Так хорошо снова чувствовать твое тело. Оно всё еще мое? Я всё время думал, что там делает моя baby-cat? А что будет со мной, если baby-cat больше не захочет меня видеть?
Он вошел в нее, стоя у стола и лаская ее грудь. Потом осторожно перевернул на живот и вошел сзади. Исступленно повторял:
– Бэби, кончи для меня, ну еще раз, пожалуйста!
Устав, отнес ее на кровать, сел на нее и осторожно вошел ей в рот. Он был ненасытен в ту ночь, отвергал все границы, хотел насладиться своей властью над ней, утвердиться в том, что эта женщина
