Почему же ты не переходишь на сторону врага? На этот логичный вопрос он не нашел бы ответа.
Том много думал о своем взводе легкой кавалерии. Как они отнесутся к его отставке и отъезду? Они, конечно, пожелают ему счастья, преподнесут какой-нибудь свадебный подарок — часы или что-нибудь другое. Дональдсон будет следить за их воинской выучкой, впрочем, по правде говоря, ему, Тому, совершенно безразлично, будут они обучены или нет. Он заботился только о том, чтобы из них не получился отряд бандитов, охотников за зулусами, гоняющихся по долине за теми, с кем он вместе вырос. Как долго сохранится его влияние? Как скоро исчезнет пуританский дух? Он отклонил предложение полковника Эльтона о лестном для него переводе на службу в разведку и теперь беспокоился о том, как на это посмотрит министерство обороны. Они могут отказать ему в разрешении покинуть страну. Тогда, возможно, ему придется поехать в столицу на прием к самому министру, мягкому, посредственному адвокату по фамилии Уатт, который знал семью Тома. Но это привело бы к объяснениям и неприятной сцене.
Том решил, соблюдая субординацию, вручить прошение об отставке своему эскадронному командиру, капитану Клайву Эльтону, чтобы все пошло надлежащим порядком. Он скажет Клайву, что женится и едет в Европу, больше ничего. Через четыре недели он покинет пределы Южной Африки, и если любая сторона начнет драку, его совесть будет чиста по крайней мере в одном отношении: он выступал против этого до тех пор, пока не убедился, что, находясь в безбрежном море подозрительности, ненависти и подавляемых страстей, один человек бессилен что-либо предпринять.
В коттедже он обсудил с Линдой все свои планы, скрывая от нее многое в надежде, что ее любовь и проницательность через некоторое время помогут ей понять его. Он написал новое прошение на имя капитана Эльтона, не рассказывая ей, как часто он уже писал и переписывал это письмо. Она сидела на ручке его кресла, положив руку ему на плечо, и он дал ей прочитать написанное.
— Это непременно нужно сделать? — спросила она.
— Да, непременно нужно, — ответил он, краснея. — Я увижу Клайва в субботу и вручу ему мое прошение.
— Я не хочу быть причиной всего этого, Том. Ты будешь скучать по своим друзьям и по прежней жизни.
— Я не буду скучать по ним, честное слово.
Он убрал бумаги в ящик, оставив прошение об отставке незапечатанным.
— Пойдем.
Оума была уже на веранде. На голове у нее красовался жесткий, накрахмаленный чепец, и она казалась свежей, как молодая девушка. Юбки ее приятно шуршали при ходьбе, плечи словно бы распрямились, а ее старушечье, морщинистое лицо было как-то по-новому спокойно, хотя Тому показалось, что оно бледнее обычного. Мбазо привел из Раштон Грейнджа четверку серых лошадей, запряженных в открытое ландо; грациозный и гибкий, он стоял в ожидании, держа под уздцы передних, а голова и руки его блестели, как седельная кожа, на фоне белой одежды.
Оума и Линда удобно устроились на подушках, а Том уселся на облучке рядом с зулусом, который должен был открыть ворота. Было раннее февральское утро; прохладный, чистый воздух мягко напоминал о том, что лето проходит. Несколько миль они ехали по нижней дороге, в долине, а затем повернули на юг, в высокую холмистую местность, к деревне Блувлей, где находилась маленькая, крытая железом голландская реформатская церковь. Школьный учитель время от времени устраивал там службу и согласился приехать из Грейтауна, чтобы встретить их и приготовить все для обручения.
У перекрестка, где им предстояло свернуть на Блувлей, они увидели старую, заброшенную плантацию высохших камедных деревьев. Когда-то здесь бушевал пожар: множество огромных деревьев погибло; голые и побелевшие, они могли служить только насестом для аистов и ворон.
Из-за придорожного дерева, расщепленного, гнилого, с большими полосами коры, свисавшей с него, как лохмотья с пугала, за экипажем, который свернул направо, в сторону нагорья, следил Коломб. Он сидел, опираясь ка локоть: голова его была повязана красным платком, а брюки разорваны на коленях. Он не пытался спрятаться, но свисавшая кора, ветки и растущий у подножия дерева кустарник оказались прекрасным укрытием, и четверо, сидевшие в экипаже, не заметили зулуса. Когда они проехали, он вышел на дорогу и долго глядел им вслед. Пыли было немного, и он увидел, как коляска все уменьшалась и уменьшалась, удаляясь по прямой полосе бурой дороги. В эту минуту он думал только об одном: ему хотелось бы быть на месте Мбазо, рядом с Томом. Странное чувство наполнило его сердце; то была не зависть, не обида, даже не печаль; нет, это была просто приязнь, которая всегда влекла его к Тому, как влечет человека отражение его руки, когда он, мучимый жаждой, приходит к горному озеру, чтобы зачерпнуть воды.
— Ты видела этого белого? — спросил он, не оборачиваясь.
— Это он забрал винтовки.
Женщина оставалась неподвижна, как лань, и теперь, когда она заговорила, в ее голосе послышались резкие нотки. Он вздохнул, пожал плечами и вернулся на свое прежнее место. С рассвета они сидели на дороге, ожидая появления запасных полицейских частей, и теперь он был уверен, что они не приедут, по крайней мере не из Конистона и не по главной дороге. А появление Тома убедило его в том, что и милиция не нагрянет. Племена, жившие в бассейне Тугелы и дальше в сторону плантаций сахарного тростника и широкого жаркого приморского пояса страны, уже скалили зубы в первом грозном рычанье. В племени вождя Ндабулы судья Хемп созвал индабу[17], для сбора подушного налога. Люди Ндабулы считались покорными закону, поэтому Хемп начал с них. Бамбату и племя зонди он оставлял напоследок. От них всегда можно было ожидать чего угодно; Бамбата сам был в беде; ему угрожали низложение из-за долгов и ссоры внутри племени. Бамбата послал двух человек посмотреть, что делается в племени Ндабулы, и теперь вся долина, вся округа в радиусе дня ходьбы знала, что там произошло. Белые хранили случившееся в тайне, но черные все знали и ждали, что будет дальше.
Мистер Хемп созвал индабу возле лавки на перекрестке двух пустынных дорог, где башнеобразный холм с плоской верхушкой стоял, как часовой, над долиной, спускавшейся позади него гигантскими складками к устью реки Тугела. Лавочник вышел к судье и сразу сказал:
— У вас мало полицейских.
Хемп взглянул на шестнадцать вооруженных людей — число их вдвое превышало обычную охрану — и чуть побледнел.
— Я знаю зулусов, — ответил он.
Лавочник заявил, что у него неотложное дело в Ренсбергс Дрифте, запер дверь и уехал в тележке, запряженной мулом, прежде чем началась индаба. Вождь Ндабула держался с достоинством и был вежлив той официальной вежливостью, которую зулус способен сделать ледяной, как лезвие ножа, лежавшего на морозе. В руке у него была тонкая палка с набалдашником, а на затылке висел пучок черных птичьих перьев. Быстро и сердито созывал он людей к месту сбора. Справа и слева от него уселись подошедшие старейшины. Полицейские, почуяв, что назревает что-то неладное, сгрудились вокруг Хемпа, так крепко стиснув свои карабины, что у них побелели костяшки пальцев. Человек двести, скрывавшиеся до тех пор в кустах, вышли и молча расселись кругом. У многих на голове были обручи воинов. Они принесли с собой боевые щиты и палицы — это был один из способов нанести оскорбление незваным гостям. Хемп понял угрозу; он вытаращил свой единственный глаз и провел языком по пересохшим губам, прежде чем начать свою речь на плохом, хотя и довольно беглом зулусском языке. Когда он дошел до слов «подушный налог», мужчины с грохотом ударили о землю своими щитами и дружно крикнули в ответ:
— Никогда! Платить мы не будем!
Вождь угрожающе поднял свой жезл, и тогда с плоской вершины холма донеслись первые звуки боевой песни. Грозно звучала она с холма; теперь вступили басы, вторя мелодии, как гремящие удары барабана. Это была новая песня о чем-то не названном, о чем-то огромном, простиравшемся от земли до самого неба, подобном чудовищному змею, который пожирает принадлежащих белым овец.
