Все было решено без него.
Димкой без него. Матерью без него. Отцом без него.
Так тому и быть.
14
Сергей покорно поднялся с дивана, в прихожей долго надевал куртку и ботинки, вернулся, подхватил убогий узел и молча вышел из квартиры, тихо прикрыв дверь.
У подъезда закурил и постоял, глубоко затягиваясь дымом, не зная, куда теперь идти. Он курил и вспоминал Димку. Его фигуру колобка, широкую улыбку, лукавый взгляд с прищуром, голос. Сережа как будто наяву слышал голос: «Серый! Мне уже ничем не поможешь… Я смотрю на тебя сверху. Ха-ха-ха!»
Снова невольно поднял голову, увидел свет фонаря и в свете мелкую морось дождя. Сергей поразился: надо же, зная, что жить тебе осталось всего ничего, думать не о спасении своей шкуры, а о том, как бы кого-то там наказать, и пристраивать деньги так, чтобы кому-то там не достались…
Сергей вспомнил похороны, тягучую еврейскую песню, держащихся за руки родителей, и решение пришло само собой. Он поднял воротник куртки, пытаясь защититься от холодных дождевых капель, и решительно зашагал в сторону метро.
Да и черт с ними, с деньгами, утешал себя на ходу. Сам прорвусь, не калека. Буду на две ставки работать, дежурств возьму. Протянем. Не жили богато, не хрен начинать… Впрочем, почему не жили? Жили ведь. Только помнилось то время смутно: мама с тянущимся следом шлейфом духов, все время придумывающий новые, веселые развлечения отец. Опять отец…
Дверь Сереже открыл сильно постаревший Димкин папа. Казалось, он не удивился неурочному визиту, отступил в глубь прихожей, кивком приглашая войти. Сергей силился вспомнить, как же того зовут, вспомнил только имя, по Димкиному отчеству, и не знал, как обратиться. Еще ему было важно знать, дома ли Димкина мама. Сергей опасался, что и она поведет себя, как его собственная мать. Разговор должен был быть мужским.
Не успел придумать начало разговора, как в изумлении услышал:
– Меня, Сережа, зовут Михаил Моисеевич. Ты не беспокойся, я один дома. Проходи. Какая беда привела?
Сергею стало стыдно. Показалось, что стоящий перед ним немолодой мужчина ясно выразился: ты, сукин сын, ни разу не позвонил, не поинтересовался, как родители твоего друга горе пережили, а со своим несчастьем сюда приперся, не постыдился…
Михаил Моисеевич, как столетний ворон, склонил голову, моргнул и добавил, прочитав написанное на лице визитера:
– Да нет, я не об этом. Помогу всем, чем могу. Не стесняйся, заходи…
Сергей снял ботинки, в носках прошел по толстому ковру и, подойдя к столу, водрузил на полированную поверхность свой узел, развязал и протянул невозмутимо молчащему Новоселову листок с последним посланием сына. Протянул и пожалел: сейчас отец узнает, что его Димка был нечист на руку. «Черт, что же я делаю!» Но отступать было поздно.
Новоселов читал долго, много дольше, чем требовалось, глубоко, тяжело вздохнул. Зачем-то снял очки, протер стекла вынутым из кармана домашней куртки белоснежным платком и снова водрузил на нос. Отошел к окну и оттуда, из глубины комнаты, стоя спиной к Сереже, произнес дрогнувшим голосом:
– Значит, именно это они искали…
– Кто искал? – Дело и вправду оказалось серьезным.
– Ты что думаешь, никто такие деньги искать не станет?…
Новоселов отвернулся от окна и внимательно посмотрел на Сергея.
– Значит, так мой сын считал нужным сделать. Мальчик, – горько добавил, – хотел, как правильно. Он тебя, Сережа, любил и уважал. Боялся, что ты про него плохо думать станешь. Он мне рассказывал, что вы поругались. Переживал…
Михаил Моисеевич снова замолчал, борясь с дрожью в голосе. А Сергея будто прорвало, он выложил Новоселову все о своем объяснении с матерью.
– Я же не знаю теперь, что мне с ними делать. Я не могу их выбросить на помойку, в самом деле. Возьмите хоть вы их себе.
Казалось, ясно прозвучало: если бы не мама, то я нашел бы им применение, про вас бы и не вспомнил. А раз так сложилось, то ничего не попишешь, заберите себе. Не пропадать же добру…
Но Новоселов не обиделся.
– Важно уже то, что ты сознаешь, что тебе с такой суммой не справиться. И мать твоя права: даже если все обойдется, все равно, незачем тебе сейчас такие деньги, впрок не пойдут. Самое большое, что ты сейчас можешь придумать, это машина и путешествия.
– Откуда вы узнали? – искренне изумился Сережа.
– Что же я, по-твоему, молодым не был? А сейчас, между прочим, другие времена на подходе. Ты о свободном предпринимательстве слышал, я надеюсь?
– Ну, слышал. Кооперативы? Джинсы варить и продавать или обувь шить?
– Почему обязательно джинсы варить? И это сегодня джинсы, а завтра можно будет дальше шагнуть. Все только начинается. А чем, скажи, тебе джинсы плохи?…
– Нет. Я хирургом хочу быть, а не барыгой. Мне у лотка стоять не улыбается. Коробейником.
– Темный ты парень, Сергей, хоть и хирургом хочешь быть. Зачем самому у лотка стоять? Деньги правильно вложить нужно, а там найдется, кому у лотка стоять. Кстати, деньги не такие гигантские, как кажется. На большое дело не хватит.
– А вы их можете правильно вложить? – задав этот вырвавшийся с надеждой вопрос, Сергей снова почувствовал себя недоумком, но слово не воробей.
– Эти деньги мой сын посчитал правильным тебе оставить. Я только тебе помочь могу. Вместе вложим. Ты и я. Я, в отличие от твоей матери, их выбрасывать не собираюсь. Мы с тобой за них перед Димой в ответе, перед его памятью. Только делать все придется по уму. Я и сам в таких делах не последний человек. Я, Сережа, на хлебозаводе плановым отделом руковожу. Но тем не менее грамотного нужно будет кого-то привлечь, чтобы не ошибиться.
– Михаил Моисеевич, но я совсем не могу. Я учиться не успеваю, хвостов полно. У меня работа еще…
– Смешной ты. Сам себя послушай: мне, ты говоришь, большими деньгами заниматься некогда, потому что я по ночам за копейки вкалываю… – Новоселов улыбнулся впервые с начала разговора. – Но в одном ты абсолютно прав. Твоя сегодняшняя задача – учиться. И учиться хорошо. А вот когда ты выучишься, тогда мы с тобой и поговорим. Ты не переживай, у нас с матерью никого больше не осталось, мне стараться не для кого, не обману… Кстати, ты о специализации уже думал?
– Думал. Хочу кардиохирургией заняться.
– Кардиохирургия – это хорошо, – задумчиво одобрил Новоселов. – Это очень даже хорошо. Престижно. И звучит громко. Вот и занимайся пока кардиохирургией, а о постороннем не думай. Рано…
Сергей вышел от Новоселовых сбитый с толку, но успокоенный. Так, кстати, и позабыл спросить о здоровье и самочувствии Миры Борисовны. И о делах самого Михаила Моисеевича ничего не спросил, не предложил помощи. Забыл. Просто радовался тому, что нашел себе поддержку и реальную помощь. Нашел там, где и не пришло бы в голову искать.
Но уже на подходе к дому он озадачился, заподозрив подвох. Не обвели ли его вокруг пальца, как мальчишку? Сомнительно это, честное слово, уговор о деньгах с чужим, в сущности, человеком и на неопределенный срок. У Новоселова остались деньги, а у Сережи что? Ничего, даже последняя Димкина записка осталась там. Ни расписки, ни следов. Молодец, Серега! Лопухнулся классно! Мог бы хоть немного взять из тюка, пока вез…
Ругать себя – дело неблагодарное, поэтому, в конце концов, решил: ну и пусть, все, что ни делается, все к лучшему. Деньги дело наживное. Не ему, так хоть Димкиной семье впору придутся. Но зачем тогда было так парить? Взял бы спокойно, сказал бы: спасибо, до свидания. И все. Зачем огород городить?
Дома Сергей отчитался перед матерью, встретившей не пороге с вопрошающим лицом. Так честно и сказал: ни в какую помойку не выкинул, отвез домой Новоселову, тот взял. Об их уговоре рассказывать матери не стал, да и был ли уговор, непонятно. И нечего волновать мать напрасно: опять запаникует, за
