сравнение с тем, что происходило вокруг них. Из гостиной, где наедине с прошлым осталась Ольга Петровна, не доносилось ни звука.
Катя не выдержала первой и, хотя Сергей пытался ее удержать, открыла дверь и вышла к Ольге.
Ольга сидела на краешке дивана, держала на коленях распотрошенную пачку писем и невидяще смотрела в одну точку перед собой. Она даже не повернула головы на Катины тихие шаги. Плечи ее были опущены, а немолодые, с истонченной пергаментной кожей руки теребили край зажатого в них листа.
У Кати сжалось сердце, глядя на чужую ей, совершенно одинокую немолодую женщину, что-то растерявшую в жизни и теперь силящуюся если не найти, то хотя бы запоздало осмыслить причины своей потери.
Катя тут же вспомнила о матери, всю жизнь прожившей бок о бок с отцом. «В горе и радости, в болезни и печали…» Представила, как могла бы сидеть в одинокой растерянности ее мама, и сердце сжалось еще больше.
– Все прочитали?… – осторожно начала Катя, присаживаясь рядом в кресло, чувствуя, что именно ее бесцеремонность может помочь сейчас Ольге Петровне.
Ольга Петровна молчала.
– Счастливая вы… Как бы я хотела, чтобы меня кто-нибудь так любил. Вы простите, я в них заглянула немножко. Они все это время у меня были.
Ольга сфокусировала взгляд на Кате, горько эхом повторила:
– Счастливая… Счастливая… Я ведь очень его любила и много лет простить не могла.
– Расскажите мне о нем, – попросила Катя.
8
Сергей подождал-подождал, не выдержал и тоже вышел в гостиную, впустив вместе с собой сизый столб табачного дыма. Вышел и почувствовал себя совершенно лишним при этом женском разговоре. Так чувствовал себя мальчишкой, когда мама с бабушкой на пониженных тонах говорили о чем-то своем, им важном, не обращая внимания на вертящегося под ногами Сережу.
Чтобы чем-то себя занять, он убрал посуду со стола, перемыл вручную чашки и тарелки, даже выгулял Боба, а они все сидели и сидели друг против дружки, отгородясь невесомой завесой, флером непонятных ему секретов и выворачиваний души, замолкая при его приближении. Катя забралась с ногами в кресло, высоко выставила голубые джинсовые колени, обхватила их руками и тоже что-то тихо и печально рассказывала Ольге, понимающе кивающей головой.
Ольга Петровна долго после ругала себя за этот порыв, за свою слабость, за то, что вывернула душу перед этой Катей. Говорила себе, что опасно, ох опасно, давать слабину перед невесткой. Так можно перед незнакомкой в поезде, разошлись-забыли, а перед женой сына можно ли? Пусть и потенциальной.
Тем более потенциальной.
А что, если не сложится у них? А если, наоборот, сложится?
Нет, точно, для матери уж лучше, чтобы молодая дурочка.
А для него, для Сережи, для него-то что лучше?
В правильном варианте ответа Ольга Петровна уверена не была. Оттого мучительнее было сознавать, что ее сына, ее единственного любимого мальчика уводят от нее прямо на глазах. Навсегда уводят.
Сергей ревновал, казался сам себе здесь чужим и уныло слонялся по квартире, стараясь не шуметь.
В душе Сергей Кириллович реально опасался того, что мать расскажет Катерине слишком много о своем муже, его отце. Ведь нынче, после его поездки в ЮАР, для Ольги практически не осталось белых пятен на прошлом Кирилла. Сергей рассказал ей все, что узнал сам. А теперь еще эти письма. Он не читал их, только от Катерины знал, что все они начинаются словами: «Здравствуй, любимая моя!» И сейчас получалось, что о матери он знал меньше Кати.
Сын неоднократно предупреждал Ольгу о необходимости соблюдать и беречь отцовскую тайну и теперь сомневался, сможет ли мать не проговориться. Ведь Катерина многое поймет с полуслова, свяжет воедино разрозненные ниточки, а что не поймет, то будет выпытывать у него. В себе же Сергей Кириллович тоже не был до конца уверен: разве сможет он не поддаться на Катькины расспросы, сопровождаемые умоляющим взмахом ресниц, трогательным подрагиванием рта, заглядыванием в глаза, а через них – в самую душу.
Может, ей все же можно довериться? Возможно, таинственность не распространяется так далеко и не касается самых близких?
В том, что Катя и есть самый близкий ему человек, Сергей не сомневался. Не сомневался, несмотря на зудевшего внутри комара, пищавшего: «Остановись, хозяин, осторожно! Еще три дня назад ты о ней ничего не знал. Это сегодня она для тебя самый близкий человек на свете, а завтра? Что будет завтра? А послезавтра?»
Но Сергей не хотел слушать предостерегающий писк – з-з-завтра, послез-з-завтра, – он резко прихлопнул виртуального собеседника, решительно ответил самому себе:
– И сегодня, и завтра, и послезавтра. Так будет всегда.
Но к вящей его радости, Катерина и не думала ничего выпытывать. Просто была необычно печальна и молчалива всю обратную дорогу, отрешенно смотрела на убегающее под колеса шоссе. И Сергею Кирилловичу вечером, когда они вернулись в дом на берегу, стало даже жаль, что она так и не узнала всей красивой и мучительной истории его семьи. Неужели даже примерно не догадалась? Или мать была все же достаточно осмотрительна, несмотря на вконец растрепанные чувства?…
Он даже не представлял себе, что романтическая и грустная история навечного разъединения любящих людей лежала перед Катей как на ладони. О чем расспрашивать, если и так все до боли обнажено?
Когда Сергей уснул, Катя потихоньку выбралась из кровати, завернулась в толстый плед, набросив край на плечо наподобие римской тоги, и вышла под тяжелое серо-черное небо. В темноте пробралась к качелям, путаясь ногами в мягкой шерсти, и, устроившись на широкой доске, колыхающейся на толстых канатинах, долго и беззвучно ревела под мерный шум прибоя, оплакивая непутевые поступки, никчемные амбиции, быстротечность и непредсказуемость жизни. Ей было горько и оттого, что не вернешь прожитых лет собственной жизни, не окажешься снова в осеннем яблоневом саду без груза проблем и житейских невзгод, с восторженным взглядом лучащихся глаз и чистой душой ребенка…
Она размышляла и о том, не рассказать ли Сергею свою историю, не поведать ли свою больную и темную тайну. Ведь тогда она будет не одна, сможет рассчитывать на его помощь и поддержку. Не придется ей тогда, как Ольге, сидеть в гордом, неприступном одиночестве посередине пустой гостиной, пытаясь сама с собой пережить, переварить, перебороть. Ну а если он не захочет ей помочь, что ж, и не такое переживали…
Но было ясно, что помощь эта будет вопреки твердому Сережиному решению стать Цербером при тайне своего отца. Нельзя будет одновременно и помочь, и сохранить. Невозможно. Сергей станет метаться, выбирать из двух зол…
Попытаюсь сама, решила Катя, попробую, а там видно будет.
В затянутом облаками небе вдруг прочертило четким штрихом, как будто упала звезда. И, понимая, что никакая это не звезда, Катя все же торопилась загадать, успев подумать только одно слово: «Никогда!»
В этом «никогда» сконцентрировалась вся ее решительность, ее боль, надежда и еще многое- многое.
«Никогда!»
9
Началась новая, непривычная для них обоих жизнь. Как два попугая-неразлучника, они отовсюду стремились навстречу друг другу, приспосабливаясь к этой пьянящей особенности: теперь они пара. Катя проходила нечто подобное в давней, короткой семейной жизни, позже – в жизни с Бобом, но в этот раз все было сильнее, ярче, бескорыстнее. Более зрелым, что ли.
Сергей же впервые чувствовал себя частью чего-то целого, очень живого и теплого, впервые проникался ощущением бескорыстного, щедрого жертвования. Оставить лучший кусочек, освободить лучшее место, предугадать желание, первому успеть принести себя в жертву. Это было как увлекательная, затягивающая игра, переходящая в хобби, а из него – в привычку.
Утром они разъезжались по своим делам, чтобы вечером встретиться вновь. Или не разъезжались, целый день существуя в едином мире, если не одним целым, то параллельными прямыми, неизбежно
