– Уважаемые господа пассажиры! ПАросьба с борта теплохода чаек не кормить, гадЮт.
Поднявшийся к вечеру бодрящий свежий ветер тормошил за плечо, освежал лицо и шею. Сергей поднялся на взгорок и неспешно побрел по тропинке в глубь острова, к Красному скиту.
Вплотную побыв «мужем» целые сутки, он никак не мог определить, насколько устраивает его такое положение. С одной стороны, новая роль оказалась вполне по силам и даже начала его забавлять. Он с улыбкой вспомнил, как за вчерашним ужином, на который пригласили их с Катей в кают-компанию, она без сожаления удалилась на второй план, предоставив сольную партию именно ему. Поэтому и разговор за столом велся сугубо мужской: о местной рыбалке, жизни на острове, религии. Катя больше молчала, отрешенно любовалась через иллюминатор заходящим солнцем, меняющимися очертаниями берега, огнями на берегу.
Воспользовавшись внезапно повисшей за столом паузой, капитан поинтересовался:
– А вы, Сергей Кириллович, чем занимаетесь?
– Я врач, – кратко ответил Сергей.
Моряки одобрительно закивали: врач тем и хорош, что одинаково положительно воспринимается в любой компании.
– Как Катерина Сергеевна?…
Боже мой, он и забыл, что она врач. Да и как об этом помнить, когда этот врач в синем комбинезоне и наушниках в машинном отделении сидит?
– Нет, я хирург, пластический.
И тут второй раз за вечер в разговор вступила Катя. Вступила с тем, чтобы пропеть целый восторженный панегирик, посвященный мужу.
Сергей вспоминал об этом и думал, что, оказывается, быть мужем известной, хоть и в узких специальных кругах, жены вовсе не унизительно и не постыдно. И что это всякие там мужья звезд подают на развод оттого, что им-де надоело жить в тени жениной славы? Здорово ведь как, оказывается, когда у тебя умная, известная и любимая жена. А что сейчас она бросила его и возится с каким-то агрегатом в сомнительной компании громких, нахальных мужиков, так и он бы на ее месте поступил точно так же: посадил бы ее где-нибудь в уголке и непременно пошел бы проведать интересовавшего его больного. Интересно, здесь надо делать скидку на половые различия или нет? Кстати, надо у нее поинтересоваться, ревнует ли она его к работе…
Он еще немного прошелся по острову, добрел до Красного скита, постоял перед воротами и повернул обратно.
Успел вернуться в каюту за несколько минут до Кати, влетевшей со следами масла и копоти на руках, пахнущей машинным маслом, выхлопными газами и еще чем-то неуловимо техническим, и сам себя похвалил: молодец, вовремя успел, а то не застала бы тебя в каюте, начала бы нервничать, волноваться…
10
Ночью, лежа на узкой койке и глядя на спящую напротив него Катерину, он думал о том, как же ему все-таки с ней повезло. И семейная жизнь оказалась для него не в тягость, даже нравилась. Надо же, всегда выводили из себя длинные чужие волосы на дне ванны, разбросанные чужие вещи, идиотская необходимость опускать за собой сиденье унитаза, нарушение привычного, строгого холостяцкого порядка, а тут добровольно готов со всем мириться, лишь бы не исчезала она из его жизни.
Вот только что же она так старательно уходит в сторону от разговоров о будущем, об официальном оформлении отношений?
Может, это он, Сергей, чем-то нехорош? Может, она в нем не уверена до конца? А, может, того хуже – не уверена в своих к нему чувствах? И о детях Катя панически не хочет разговаривать. То есть теоретически – сколько угодно, а на деле всегда предохраняется.
Сергей Кириллович глубоко вздохнул.
Он не понимал, как тяжелы для Кати все эти разговоры. Как сдерживала она себя всякий раз, категорически запрещала себе до времени обсуждать и соглашаться. Ни на минуту не забывала о том, что впереди ее ждут не пройденные до конца круги ада. Ее личная страшная тайна.
Регулярно Катя созванивалась с Зерновым и жила в ожидании предстоящего суда.
– Альтернативы нет. Мы поставлены перед фактом, – всякий раз говорил адвокат.
Но на все расспросы о возможных прогнозах Зернов отвечал уклончиво, в свойственной ему адвокатской манере. Говорил, что дело неоднозначное, ведь слишком известен погибший Поярков. Говорил, что дело ее находится на контроле «сверху», но, с другой стороны, прямых улик против нее недостаточно. Не один раз настоятельно предлагал пригласить в свидетели Сергея Кирилловича, но Катя решительно отказывалась, всякий раз отвечала:
– Его пригласить мы всегда успеем. Там видно будет… Катя просила Павлова разузнать что-нибудь по своим каналам. Павлов узнавал, с кем-то советовался, встречался, но тоже ничего конкретного, внятного не привнес. Никто, никто не мог снять с Кати проклятье, пообещать, что все закончится «наилучшим для нее образом».
– От тюрьмы и от сумы не зарекайся, – говорила Катя и прежде, в глубине души всегда имея в виду только суму – вариант тюрьмы даже не всплывал в ее законопослушной голове.
И вот теперь она упрямо гнала от себя даже мысли о семье и детях, с ужасом представляя себе, что же получится при неблагоприятном исходе. Обречь Сергея на необходимость таскаться в тюрьму к беременной его ребенком жене!
От одной мысли об этом ее передергивало, бросало в мелкую дрожь.
И она как будто переживала свои последние дни, ярче и вкуснее ощущая каждый из них.
Перебирая ногами ворох багряно-желтых листьев, она ловила себя на мысли о том, что, может быть, между этой осенью и следующей такой же пройдет для нее не один год. Просыпаясь среди ночи, вслушивалась в дыхание Сергея и с горечью осознавала, что это самые счастливые ночи в ее жизни и неизвестно, сколько еще их отпущено на ее срок. Начинала колотиться в нервном ознобе, и Сергей притискивал ее к себе, сквозь сон невнятно шепча:
– Замерзла?
Уже закончилась темная, промозглая осень, по утрам цементировалась морозцем надоевшая жидкая грязь под ногами, ветер гонял по заливу упрямые высокие волны, с силой выталкивал их на унылый безлюдный берег. Тонким слоем снежка все чаще присыпало землю, и Боб по утрам неуемно веселился, тычась черной пуговкой носа в свежий нежный снег.
Но зима, не набравшая еще силы, наступала на осень и отступала снова, без жалости превращая в кашу утром еще казавшийся прочным снег.
Из дома на берегу, гостеприимно распахнувшего по лету двери их счастью, Сергей и Катя переехали в ее квартиру, оттуда мотались между работой и новым домом, где вовсю шел ремонт.
Сергей до последнего тянул с отъездом с дачи, боясь ощущения чужого жилья. Но Катерина начала хандрить, глядя на погибающие, побитые морозом стебли цветов, блеклый предзимний пейзаж за окнами, потемневшее от вечных дождей дерево забора, неприкаянные мокрые качели. Ей казалось, что сама природа делает ей недвусмысленные знаки своим медленным умиранием, шепча между холодными порывами ветра: «Пора! Пора!», скрипя качелями: «Скоро! Скоро!»
Старая городская квартира, где все было пропитано Катей – ее вкусами, ее заботами, ее хлопотами и запахами, – радушно приняла Сергея, не любившего чужих вещей, чужих домов, чужих постелей. Он на удивление быстро привык возвращаться вечерами именно сюда, только дважды по вечерней рассеянности поехал не в ту сторону, привычным летним маршрутом. Он научился резво пробегать от стоянки до подъезда, набирать чужой код замка, здороваться в лифте с другими людьми. Привык даже первым вставать и гулять с собакой. Все это выходило как-то само собой, без внутреннего напряжения, без насилия, новизной перечеркивая прежнее «городское», что было в той, докатиной эре. Даже новые, другие ежедневные пробки на дорогах казались ему по размеру меньше прежних, не такими тягомотными: ведь там, впереди, дома его ждали. Катя и Боб. Его семья.
Даже на работе у него все произошло само собой. Ни вопросительных, двусмысленных взглядов, ни любопытных бестактных расспросов, ни перешептываний в ординаторской, смолкаемых при его появлении. Просто ему стали говорить:
