- О Боже! Если он арестован... Но вы!.. Вы все – куда смотрели? Почему не уберегли его?! Ты лучший друг его, Петруша... Как же ты!..
В запальчивости, все возрастающей, она готова была уже наговорить Петру чего угодно, если бы Маша вдруг не вышла из уголка, где она, поздоровавшись с госпожой Вельяминовой, скромно примостилась, и, встав перед Натальей, не попросила тихо:
- Наталья Алексеевна, не браните Петра Григорьевича, он нездоров, у него было испытание... Он ни в чем не виноват перед Александром Алексеевичем!
Это вежливое, но твердое заступничество удивило Вельяминову, уже понявшую, что перед ней девушка, ради которой Петр оставил ее, нареченную свою невесту. Она окинула соперницу взором пылким, негодующим, но…
- Вы и есть Маша? – вопрос этот был задан в высшей степени странным тоном.
- Да, - пробормотала смущенная девушка, вконец растерявшись от пристального взгляда.
- Удивительно, - покачала головой Вельяминова, и, не произнеся больше ни слова, вышла из комнаты.
Петра и Маша переглянулись.
...Митя тихо постучался в горенку к Ксении. Отворила она не сразу. А когда отворила, то ледяной взгляд светлых глаз ощутил на себе юноша. И лицо девушки было неподвижно-холодным. Сухо пригласила присесть. Лишь через несколько минут немного смягчилось бесстрастное выражение бледного лица.
- Так что тебе?
- Поговорить. Несладко ведь тебе сейчас, Ксения Петровна, да и мне не по себе. Вот пришел... может, друг дружке поможем – ты мне... аль наоборот.
- Ты Евангелие читал? – спросила вдруг Ксения.
- Конечно.
- Грамотен, стало быть?
- Выучил отец дьякон наш, спаси его Господи.
- Ну так и что тебе из Евангелия всего более на сердце ложится?
Митя прочел наизусть из послания апостола Павла к коринфянам.
...Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая, или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я – ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, - нет мне в том никакой пользы... Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится...
Ксения долго молчала. Потом усмехнулась.
- Ишь, мужик, деревенщина… а Писание-то вон как знает... Дядька-то мой Писание по-своему толковал...
Митя закрыл лицо руками.
- Всю ночь не спал я сегодня, Ксения Петровна, - почти простонал он.
- Да понятно, как уснешь тут, с этакими-то делами...
- За раба Божия Семена все молился... Ох, в храме-то нельзя!
- В храме? – Ксения посмотрела ничего не выражающим взглядом куда-то поверх головы Мити, и вдруг уронила голову на руки и тихо заплакала, как бабы говорят, «заскулила». Перестала плакать так же неожиданно, как и начала. Утерла слезы, опять взглянула куда-то вверх.
- Значит, любовь, говоришь?
- Не я говорю, Апостол святой... Ну а мы все должны слова сии в сердце носить.
- Дух ненависти остался на пепелище, - сказала Ксения. – Но не было любви никогда, не будет и ныне. Что ты так странно на меня смотришь? Думаешь, бредить начинаю? Знаешь, что первое вспоминается из детства? Годика два мне было. Церковь, голубым расписанная, вся в золоте... Смутно помнится – золотистое что-то такое, светлое да веселое... А как батюшка с матушкой от холеры померли... вот не помню. Дядюшка появился двоюродный, взял меня от бабки да увел... в лес дремучий, как в сказке. И молиться заставлял часами, с колен не вставая, и впроголодь держал. Не прибавило мне сие добродетели!
- Без любви да без смирения ни молитва, ни пост не впрок, - согласился Митя.
- Помнится, весна, солнце такое, что не хочешь, а радуешься, и трепещет в тебе все, едва ли не поешь... Прижмусь, бывало, лбом к окну, все смотрю, весне радуюсь... и так вдруг томительно становится, и так за порог тянет, на травку молодую... Вдруг скрип, лязг, отворяется дверь – я уж на коленях, лбом об пол бьюсь. Дядя посмотрит, уходит, довольный. А во мне переворачивается все! Уходит он, так я уж безо всякого притворства иконы целую, плачу и милости прошу. Чтоб переменилась жизнь моя проклятущая! А в последние месяцы... Вот уж недалеко было до греха! Лягу спать, а сама все мечтаю, как острый нож возьму... Так ведь и убила ж я его, Митя! Кабы я солдат к Матвею-отшельнику не привела, жил бы еще, может!
- На исповедь тебе надо.
- Как же на исповедь? Я и в церковь-то не ходила, сейчас и на порог не пустят.
- Пустят! Да вот... говорят, в селе Знаменка священник есть хороший, отец Сергий...
И Митя вдруг зарделся, вспомнив о том,
