сейчас кучей железного лома. Но если присмотреться, можно было заметить, что сюда собрали только то оружие, которое можно без особых трудов починить в любой мало-мальски оборудованной мастерской.
Именно поэтому и везли это покалеченное оружие в отдельной теплушке вместе с эшелоном подбитых броневиков в далекий тыловой город…
Унтер мерно расхаживал вдоль старенького вагончика, разболтанного на бесконечных военных дорогах, подлатанного и зачиненного, с облупившейся краской на дверях, испачканных мелом…
Напарник унтера, остроносый солдатик, скучал на тормозной площадке. Здесь и совсем делать нечего. Смотри на забитые составами пути, на неразбериху прифронтовой станции. Смотри и думай.
— Господин унтер Иван Никитич, — обратился солдатик к старшему. — А за что нам такая планида — все воюем и воюем?
— Молчи, дурень, кто услышит еще… Второй год как служишь, а сознательности в тебе ни на грош. Комиссары Рассею немцам и жидам продали, ясно? А мы за Рассею, против них, ясно?
Солдатик замолчал. Это ему было известно не хуже, чем самому унтеру. На занятиях по словесности, когда выдавались тихие дни в сутолоке войны, он зазубрил все нехитрые лозунги Добрармии, но не признал их мужицким сердцем. Хотелось понять, за что идет бой, но у кого спросишь? Говорили среди солдат, что есть у тех, у большевиков, своя, простая и народу понятная правда. Да вот как ее узнать, попробовать на зубок, хороша ли она для мужика?.. Дома бы побывать, расспросить соседей… Чай, не первый год живут под красными, осмотрелись, поняли. Иван Никитич хороший унтер, душевный, хоть и хмурый на вид, но и он все только казенными словами говорит либо отмалчивается. Нет того, чтобы разъяснить…
А Иван Никитич продолжал так же размеренно, заученными аршинными шагами ходить перед дверями теплушки. Его тоже одолевали невеселые мысли. Только были они совсем иными, чем у солдата. Дома у Ивана Никитича не было. Жениться не успел, отец с матерью померли, землю братья поделили. Был дом — и нет его. Отрезанный ломоть. Прилепился унтер сердцем к армии, к воинскому порядку, от которого в первый год солдатчины выл по ночам в подушку, и стали мерещиться ему в мечтах фельдфебельские погоны и, кто знает, может, и серебряный жгут подпрапорщика. Унтер собирал ценности на черный день, не брезговал ни бумажками, ни золотом. Так, чтобы, если, не дай бог, придется в чистую уходить, не кланяться братам в пояс, а завести свое крепкое хозяйство на свои кровные деньги. Смутное время пошло, рушится в армии дисциплина, уходит порядок… И потому, что у верного человека в городе хранится сверточек с золотишком, не хочется Никитичу помирать, и он злится, что капитан не дал дослушать цыгана.
Размышления унтера прервал шум, поднявшийся в голове эшелона. Кто-то истошно заорал: «Держи его! Держи». За вагонами раздался глухой топот. Унтер пригнулся и увидел, как, петляя напуганным зайцем, мчится вдоль вагонов давешний цыган.
«Уж что-то украл, подлец», — подумал унтер.
— Господин унтер, кто там кричал?
— Да так, цыган что-то стянул, убег.
— А-а…
…А цыган, воспользовавшись минутным замешательством унтера, проскользнул в вагон. Стараясь не наступить на сваленное в кучу оружие, он забрался на верхние нары. На его счастье, там оказалась забытая кем-то рваная шинель и охапка трухлявой, с прельцой соломы. Цыган устроился поудобнее и задумался.
Закурить бы — без курева заснуть можно. Заснешь, как сурок, и проспишь все на свете, окажешься утром в далеком белом тылу, где тебя схватят, словно перепелку на шесте, — доброе, мол, утро, как ехали, как спали? Не изволите ли с нами прогуляться до ближайшей контрразведки на предмет выяснения вашего цыганского происхождения и того, как вы попали в охраняемую теплушку?
Яшка потянулся так, что затрещала по швам его старенькая цыганская одежонка — шаровары, безрукавка и кургузый пиджак, перекроенный из поддевки, у которой еще Яшкин предшественник, настоящий, не маскарадный цыган, отрезал обтрепавшиеся полы. Ужасно хотелось спать — не удалось вздремнуть за три дня ни разу…
Черт знает, где искать теперь эскадрон? Отправляя Яшку за линию фронта, Устюгов настойчиво советовал ему не отрываться от железной дороги. То же самое сказал на прощание и начдив:
— Я Дубова знаю, его теперь от железки пушками не отгонишь, пока бронепоезд не подорвет. Так что, Швах, выбирай состав поважнее и кати.
Именно поэтому Яшка решил теперь ехать на поезде: может, повезет ему и удастся узнать в пути что-либо о своих.
Но что опять же узнаешь в пустой теплушке — не гадать же, в самом деле, на куче поломанных пулеметов, которые неизвестно зачем волокут белые в тыл. Лучше бы раненых своих отвезли… Когда Яшка пробирался окольными путями через фронт, он видел, как на телегах по разбитым дорогам тянутся обозы с исстрадавшимися людьми. Разве виноваты они в том, что их Деникин погнал воевать?
Но долго о мрачных вещах Яшка думать не умел.
Здорово от проскочил в теплушку… Теперь, когда после гадания он знал, куда направляется эшелон, неплохо бы выяснить, на какой станции ему лучше выкатиться из своего классного салон-вагона. И еще закурить бы да поспать часочка так три — больше Яшке и не нужно, — чтобы опять почувствовать себя человеком.
…Проснулся он оттого, что двери теплушки с противным визгом раскрылись. Яшка съежился на своих нарах, стараясь вдавиться в стену. Цыган не цыган — а могут за милую душу хлопнуть, если увидят…
В дверях теплушки показалась озабоченная физиономия знакомого унтера, которому Яшка не успел погадать. Он посмотрел на сваленные в беспорядке пулеметы, подергал один за ствол — пулемет не поддавался. Унтер спрыгнул.
— Вашбродь, — донеслось до Яшки, — навалим так, чего их еще разбирать.
Ответа Яшка не расслышал, но офицер, видимо, согласился с унтером, потому что в вагон с грохотом влетело еще несколько охапок побитого оружия. Потом двери лениво покатились на ржавых роликах обратно и застряли на полдороге. Опять показалось лицо унтера, он, кряхтя, отодвинул мешавшую движению дверей железку и, еще раз по-хозяйски оглядев вагон, спрыгнул.
— Давай…
Двери задвинулись. Яшка слышал, как, переругиваясь, солдаты забросили щеколду, потом, видимо, ее прикрутили проволокой, потому что знакомый голос унтера произнес: «Никуда не денется, будет держать, чего там…» По тону, каким были сказаны эти слова, Яшка заключил, что офицер уже ушел. Вскоре ушли и солдаты. Одного унтер оставил на тормозной площадке.
Часовой долго топтался там, устраиваясь поудобнее, потом затих.
…На тормозной площадке унтер оставил часовым того самого смешливого солдатика, которому Яшка нагадал счастливую дорогу. Уходя, унтер строго наказал ему следить, чтобы никакие посторонние лица к вагону не лезли и на площадку не забирались.
Солдат тоскливо посмотрел ему вслед. Следи, чтоб никто… А как уследишь, когда ты один и маячишь, словно мишень на полигоне. Самое разлюбезное дело снять, если уж понадобится кому нападать на теплушку.
От таких мыслей солдату веселей не стало, он тяжело вздохнул и присел за невысокий борт площадки. Все же какое ни есть, а укрытие…
Поезд тронулся. Дернул паровоз, один за другим залязгали, загрохотали вагоны и платформы, звякнули буфера, и медленно поплыли из-под последней площадки блестящие накатанные рельсы. Лениво выныривали шпалы, черные от мазута и угольного шлака, потом они замелькали дощатым забором и слились, наконец, в грязное, серое полотно, брошенное, точно на отбел, среди бескрайних зеленых лугов.
Гришка вернулся в овраг, когда уже начинало смеркаться. Он шел медленно, загребая ногами опавшие листья, останавливаясь и подолгу бесцельно глядя невидящими глазами на поросшие кустами склоны. Только добравшись до большой кучи валежника, на которой сидел командир, когда отправлял его в
