лоб уходил далеко назад, к затылку — капитан был лыс и голову брил. Он не без основания гордился формой своего черепа — продолговатого, вместительного, красивого. Но больше всего поражало наблюдателя то, что на лице у капитана не было ни единой морщинки. А ему перевалило за сорок. Даже когда капитан улыбался, тугая кожа не собиралась в складки и ямочки, а только стягивалась, как гуттаперчевая и оставалась ровной, блестящей, упругой. В этом было нечто неестественное, змеиное. Будто капитан раз в год менял кожу — выползал из желтых, сморщенных остатков обновленный, вечно молодой и холеный. Наташа засмотрелась на офицера и не сразу заметила часового, который нес погнутую миску и кусок черствого хлеба.
— Доброе утро, мадемуазель. Прошу прощения за столь ранний визит, но, как видите, у меня был неплохой предлог, — проговорил офицер, бесцеремонно разглядывая девушку. — Правда, если признаться, мне было просто любопытно познакомиться с нашей новой постоялицей. Ведь это такая редкость встретить в наших стенах прелестное существо…
Офицер жестом приказал часовому поставить миску на топчан и уходить.
Наташа молча смотрела на своего тюремщика.
— Что же вы не едите? Вам не по вкусу наша кухня?
Из чувства протеста Наташа взяла ложку и попробовала есть. Похлебка показалась ей отвратительной, но горячее было приятно после долгого сна, и она незаметно съела полную миску.
— О, да вы, я вижу, не потеряли аппетита у нас, как не потеряли и румянец на щеках!
— Благодарю вас, господин… — Наташа замялась, пытаясь разглядеть погоны на плечах контрразведчика.
— Капитан, — подсказал тот. — Капитан э… гвардии. И производства 1916 года. Как видите, барышня, я не сделал карьеры в этой войне, которая принесла многим генеральские погоны. Особенно в среде ваших новых друзей, красных. Говорят, там даже солдаты могут стать командармами… Кстати, ваш друг начдив? Или вы обращаете ваше благосклонное внимание только на командующих?
— Нет, он простой боец, — не подозревая ловушки, ответила Наташа.
— Очень приятно, очень приятно, — повторял вполголоса, словно забывшись, офицер. — Сказать по чести, я не совсем доверял донесению поручика, оно смахивало на сведение счетов. Но раз вы подтверждаете, я умолкаю в восхищении перед вашей правдивостью.
Только сейчас Наташа поняла, что над ней издеваются. Поняла она и то, что проговорилась, подтвердив, сама того не подозревая, обвинения Покатилова.
— К сожалению, сейчас, как мне ни приятно беседовать с культурным человеком, я должен вас покинуть. Дела, дела… Но мы еще встретимся. И в более располагающей к откровенной беседе обстановке.
Капитан ушел. Наташа сидела, оглушенная своим открытием. Значит, на нее написали донос. Ее специально подловили на слове. Ее будут допрашивать, с ней здесь обращаются как с преступницей.
Нужно обдумать линию своего поведения на допросах. Ведь офицер прямо сказал, что они еще встретятся. А вдруг ее станут бить? Наташе стало зябко… Нет, нет, невозможно, они культурные люди, одного с ней круга. А Костя? Он говорил, что в белых застенках пытают…
Дверь снова противно заскрипела, лязгнул засов.
Наташа сжалась, ожидая вызова на допрос. Но в камеру втолкнули человека и захлопнули дверь.
К утру Дубов снял заслон с железнодорожной линии. Он надеялся, что от станции к месту взрыва будет направлен отряд белых и можно будет вместе с подорванным эшелоном записать на свой, счет и разгромленный отряд — сделать это ночью из засады было бы нетрудно, и жаль упускать такую возможность. Но от станции не доносилось ни звука. Видимо напуганные слухами о крупной части красных, кадеты предпочитали дождаться подкрепления, оставив на произвол судьбы своих солдат и остатки эшелона.
Днем рисковать не имело смысла, и Дубов отвел эскадрон в хорошо знакомые овраги.
Перед ним стоял теперь новый вопрос. Продовольствие, взятое из дивизии, подходило к концу. По соображениям Егорова, санитара и кашевара эскадрона, его должно было хватить еще на один, ну, самое большее, на два жидких кулеша. Неплохо было бы и коням задать хоть немного овса.
Выход был один: скрытно посылать в Кокоревку за продовольствием. Дубов избрал именно Кокоревку, так как был уверен в сочувствии кокоревских крестьян после раздачи хлеба.
Когда Фома с товарищами ушел в сторону деревни, Дубов подсел к Комарову.
— Пулеметы смотрел? — спросил он, с наслаждением затягиваясь ароматным дымком самокрутки из настоящего табака и покусывая между затяжками ус. В планшетке убитого офицера оказалась пачка французских сигар, но Дубов предпочел раскрошить их — и сворачивать самокрутки.
— Смотрел, — ответил Комаров и, вытянув губу трубочкой, медленно выпустил густой махорочный дым. — Так себе пулеметики, не максимы. Да и починить их только в мастерской можно.
— От кого я это слышу? Потомственный питерский рабочий говорит «невозможно»!
— Так я не говорю — невозможно, — обиженно отодвинулся от командира Комаров. — Зачем мои слова переиначиваешь? Я полагаю — трудно.
— А, значит, трудно? Это другое дело. Раз трудно, мы с тобой и займемся…
Около наваленного в кучу оружия уже сидел Ступин. Рядом с ним командир с удивлением заметил разложенные на грязной холстине инструменты, которых, как знал Дубов, у Степана раньше не было.
— Откуда? — спросил он, с любовью ощупывая сильными пальцами английский ключ.
— С паровоза. Пока вы там Яшкины байки слушали, я сбегал.
…Когда Дубов увидел, что дело с пулеметом пошло на лад, он со вздохом отошел в сторону и стал изучать свою неизменную трехверстку. Карта давно уже потеряла приличный вид: на сгибах лохмотьями висели обрывки бинтов, подклеенных второпях чем попало — и ржаным мякишем, и клейстером, и даже коллодием. На карте трудно найти живое место — все исчиркано. В этих краях Дубов бывал и прежде. Именно поэтому он свободно разбирался в путанице обозначений — линий, кружков, нанесенных на карту карандашами самых различных оттенков. Сейчас Дубову хотелось хорошенько обмозговать то, что сообщил ему от имени начальника дивизии Швах.
…Очевидно, наступление назначено на середину октября — теперь это стало ему ясно, так ясно, словно начдив сам назвал эту дату. И эскадрон получает еще новую задачу: закончив все свои дела в тылу к десятому — одиннадцатому, подойти к линии фронта и ждать начала наступления. Затем выходить с боем во фланг дроздовцам или в тыл и действовать по обстановке, но обязательно так, чтобы принести максимальную пользу наступающей дивизии.
Тут все было просто и ясно. Трудности заключались в другом.
Начдив приказал максимально усилить эскадрон к началу наступления теми самыми пленными, об «использовании» которых говорилось в инструкции, посланной со Швахом. Как тут не вспомнить старое армейское правило: никогда не выдвигай предложений, ибо тебе же и придется их осуществлять.
…Освободить пленных — а где их взять? Не наскакивать же наобум на тыловые части. Да и отрываться от железной дороги не следует: ведь не вечно же будет бронепоезд крутиться на фронте — подобьют его или отдохнуть захочется офицерам… Да, задал начдив задачу!
Глава четырнадцатая
Не думал Николай Александрович Краснинский, что ему придется ехать к дроздовцам в качестве просителя.
Но что поделаешь? Ради самой Наташи он, может быть, и не стал бы хлопотать, хотя и привязался к ней. Но тут затрагивалось доброе имя семьи, а прослыть дядей красной племянницы ему не хотелось. Он уже представил себе пошлые каламбуры: «Краснинские — Красненькие» и т. д… Да еще слезы невестки. Поэтому Николай Александрович энергично взялся за спасение племянницы.
Первые попытки договориться со штабными офицерами о том, чтобы дело Наташи не доводить до
