жизни. Если лингвист будет держаться подальше от своих границ, он никогда не встретится с литературоведом вплотную. И литературовед, замкнутый в сфере отвлеченной идейности и социологической проблематики, никогда по-настоящему не встретится с лингвистом» (297). Однако где должна лежать граница? Куда отнести вопросы «перехода средств языка в речевое общение»? Ответа на эти вопросы нет (термин «металингвистика» еще отсутствует), и вскоре после этих слов рукопись обрывается.
В данном тексте Бахтин пытался по-новому рассмотреть вопросы стилистики и границы между лингвистикой и литературоведением. Но, видимо, интерес Бахтина к разработке этих проблем по каким-то причинам быстро пропал. Работа над текстом остановилась на довольно ранней стадии. Однако позже Бахтин возвращался к сходным проблемам.
VI.2.6. «Язык и речь»
Этот специально посвященный лингвистике текст по каким-то причинам не вошел в пятый том собрания сочинений, хотя хронологически он относится к тому периоду, который отражен в томе. Одна из его частей датирована 29 декабря 1957 г., а весь он, по-видимому, относится к концу 1957 г. и началу 1958 г. Впервые он издан Н. А. Пань-ковым при участии В. М.Алпатова лишь недавно: «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, № 1, с. 23, 25–27.
Текст «Язык и речь» представляет собой краткие черновые тезисы, большей частью состоящие из назывных предложений. Неясно, для чего они предназначались. По тематике они отличаются и от предшествующего по времени «Языка в художественной литературе» и от последующей «Проблемы текста». Более всего они тематически связаны с РЖ, отражая продолжение размышлений автора над проблемами языка и высказывания. Но основное внимание уделено не высказыванию, а языку. Лишь кратко и без детализации упоминаются «проблема речевых жанров», «формы речевого общения».
Вновь обращаясь к проблематике, связанной с именем Ф. де Сос-сюра, Бахтин в основном сохраняет точку зрения, к которой пришел в РЖ: «Формальная завершенность предложения как синтаксической (грамматической) единицы языка и содержательная и диалогическая завершенность высказывания. Диалогическая завершенность, т. е. способность определять ответ».
Однако кое-что по сравнению с РЖ меняется. Там (исключая наиболее ранние черновики) говорится о языке и высказывании, но не о речи. Но теперь вновь центральными объектами исследования становятся язык и речь, а высказывание уходит на задний план.
Если в МФЯ разграничение языка и речи отвергалось как признак «абстрактного объективизма», то теперь подход совсем иной. Точка зрения, отразившаяся в РЖ, высказана (несколько в иных терминах) еще более четко: «Важность проблемы языка и речи (их различия и их взаимосвязи, диалектического единства). Ни одна лингвистическая концепция не может обойти этой проблемы. То или иное разрешение ее определяет лингвистическую концепцию, хотя это решение часто лишено последовательности и четкой осознанности. Было бы интересно с этой точки зрения проанализировать и показать, как то или иное решение этого вопроса определяет основную философскую лингвистическую концепцию (философию языка, лежащую в основе всякого понимания лингвистического факта) – Гумбольдта, младограмматиков, Соссюра, Фосслера, Марра, структуралистов, неогумбольдтианцев (слово читается предположительно. – В.А.), Пражской школы, советского (одно слово не поддается прочтению. – В.А.) и языкознания, хотя очень часто эта проблема в открытой, осознанной и последовательной форме вовсе не ставится. Особо важное значение эта проблема имеет для синтаксических концепций. С другой стороны, эта проблема имеет огромное значение и для таких приграничных с лингвистикой областей, как литературная стилистика (эстетика слова), учение о жанрах (речевых, художественных, публицистических и др.)».
С принципиально новой для Бахтина идеей о том, что любая лингвистическая концепция определяется тем или иным решением проблемы языка и речи (хотя в «открытой, осознанной и последовательной форме» ее поставил лишь Соссюр), вполне можно согласиться. Отмечу, что наряду с учеными, названными в МФЯ, упомянуты и ученые, работавшие уже в 30—50-е гг. ХХ в. С одной стороны, это последователи Соссюра— структуралисты и Пражская школа, с другой стороны (если слово прочитано правильно), это – последователи Гумбольдта и отчасти Фосслера—неогумбольдтианцы (И. Трир, Л. Вайсгербер и др.). То есть прослеживается дальнейшее развитие двух выделенных в МФЯ основных направлений языкознания. Из советских лингвистов (если не считать Марра) в тексте упомянут лишь А. И. Смирницкий, в связи с брошюрой 1954 г. «объективность существования языка».
Если язык в «Языке и речи», как и в РЖ, безусловно, понимается в соссюровском смысле, то речь и связанные с ней явления рассматриваются детальнее, чем у Соссюра. Бахтин выделяет: «Речь (процесс речи), речевое общение (процесс речевого общения) и речевые произведения (от реплики бытового диалога до больших и сложных произведений речевой культуры, художественных, научных и др.)». Термин «речевое общение» есть и в РЖ, но термин «речевые произведения» – новый, причем из пояснения в скобках видно, что так теперь называется то, что в РЖ именовалось высказыванием. Однако несколько выше говорится и о структурных особенностях «речевых произведений (высказываний разного рода, устных и письменных)». То есть эти термины выступают как синонимы. Еще одним синонимом того же термина выступает и «текст», хотя специально это термин еще не рассматривается. Речевое общение и речевые произведения напоминают соответственно речевую деятельность и языковой материал у Л.В. Щербы (знал ли Бахтин эту его концепцию, впервые изложенную в1931 г.?). Однако если для Щербы языковой материал – прежде всего источник информации о языковой системе, то Бахтину важно изучение речевых произведений само по себе, которое в науке того времени было плохо разработано. А термин «речевое произведение» сходен с «языковым произведением» К. Бюлера.
Бахтин старается в «Языке и речи» выделить особую область исследования, отличную и от сферы деятельности ученого, извлекающего информацию о чем-то из речевых произведений, и от сферы деятельности лингвиста. С одной стороны, надо различать «предметно-смысловые цели (научные, художественные, бытовые, публицистические и т. п.) и речевые цели, т. е. цели конкретного речевого общения (сообщить, доказать, опровергнуть, спросить и т. п.). Речевые цели… (аналогичные) могут быть во всех предметно-смысловых сферах». С другой стороны, эти последние цели не важны для лингвиста: «Лингвист исходит из текста (речевого произведения), но игнорирует речевую форму текста и условия речевого общения, в которых он возник». Данная область оказывается в «Языке и речи» более четко очерчена, чем в РЖ, хотя термина «металингвистика» все еще нет.
В связи с данной областью исследований ставится и особая «проблема речевого творчества, не языкового (оно невозможно) и не художественного (научного, публицистического и т. п.), а именно речевого». Эту проблему, новую для Бахтина, ранее ставил А. Сеше, чьи идеи выше упоминались: новое не появляется в языке, оно должно сначала появится в сфере «организованной речи», через которую может проникнуть в язык. В связи с этим Бахтин тезисно намечает ряд проблем на материале художественных текстов. Среди них – появление новых значений слов в контексте, «фразовый характер слова в стихотворной речи (не диалогический, а экспрессивно-эмоциональный тип)», роль слов, организующих текст и непосредственно выражающих тему, которые «обычно фигурируют в заголовке», и т. д.
Особо рассматривается роль слова в контексте: «В словарном слове обрезана пуповина, связывающая его с актуальной действительностью», а в высказывании мы видим «переход потенциального (языкового) значения в актуальное». Здесь можно вспомнить проблему актуализации, рассматривавшуюся III. Балли. Но совсем не актуализированного значения, согласно Бахтину, не бывает. «На самом же деле» происходит переход не из потенциального значения в актуальное, а переход «из низшей степени актуальности в высшую степень, от относительно обобщенных контекстов к своему создаваемому контексту». Подчеркивается, что актуализация слова одновременно его диалогизирует.
Бахтин специально рассматривает идею А. И. Смирницкого (восходящую к А. Гардинеру, см.[755]) о возможности разложить речь на язык и «сверхьязыковой остаток». Ставится вопрос: «Что остается от речи, если мы вычтем ее лингвистическое содержание (Смирницкий). А что останется от речевого произведения?». Из дальнейшего изложения видно, что Бахтин не согласен с данным подходом: «Но изучение индивидуального процесса речи и его продукта (речевого произведения) с любых точек зрения, в том числе и с лингвистической, неизбежно выводит за пределы этих данностей (и речи и произведения) в сферу того, что принято называть ситуацией или ситуационным контекстом».
Идея о том, что любое языковое значение уже как-то актуализо-вано и нельзя совсем отвлечься от ситуационного контекста, как-то перекликается с подходом МФЯ. Хотя «абстрактный объективизм» теперь
