«драме в миниатюре» с теми же персонажами.
Но участников диалога может быть еще больше: высказывание имеет собеседника («второго»), но есть и «нададресат» («третий»), понимающий «в метафизической дали» или «в далеком историческом времени», это может быть бог, народ, наука, суд истории и т. д. (337); Л. А. Гоготишвили замечает, что поскольку выше говорилось о трех участниках «драмы», точнее было бы говорить здесь не о «третьем», а о «четвертом». Наличие «третьего» может быть обнаружено при анализе высказываний: во фразе Всякий на моем месте солгал бы – предполагается наличие оправдывающей ложь инстанции, которая может не совпадать с собеседником (338).
Говоря о текстах 1959–1961 гг., следует считать их последней нам известной попыткой их автора написать лингвистическую работу. По жанру «Проблема текста» очень напоминает «Руководящие мысли» МФЯ в «Отчете». Видимо, здесь отражен и сходный этап работы. Тетрадь 1961 г. показывает, что работа продолжалась и позже. Однако работа опять-таки оказалась прерванной. Помимо других причин здесь очень вероятна и еще одна, которой раньше быть не могло. В конце 1960 г. началась переписка Бахтина с В. В. Кожино-вым, а в 1961 г. впервые встал вопрос о новом издании книги о Достоевском. Это предложение открывало возможность вернуться к читателю. Как отмечает Л. А. Гоготишвили, в тетради 1961 г., начиная с некоторого места, записи о высказывании уступают место записям о Достоевском. Начавшаяся переработка книги отвлекла внимание от всего остального.
VI.2.8. Фрагмент о металингвистике в книге о Достоевском
Начав перерабатывать старую книгу, Бахтин получил возможность включить в нее кое-что из того, к чему он пришел за последующие годы, в том числе и в области лингвистики. Одним из добавлений, отсутствующих в изданной в 1929 г. книге, стал фрагмент о лингвистике и металингвистике, открывающий пятую главу переработанного издания 1963 г. (далее ссылки на издание 1972 г. с указанием лишь номеров страниц). Он продолжает проблематику непосредственно предшествовавшей по времени «Проблемы текста». Однако формулировки здесь получают окончательную завершенность и кое в чем меняются.
С самого начала пятой главы «Слово у Достоевского» делается оговорка. Ее предметом является «язык в его конкретной и живой целокупности, а не язык как специфический предмет лингвистики, полученный путем совершенно правомерного и необходимого отвлечения от некоторых сторон конкретной жизни слова» (309). То, о чем говорится в главе, «можно отнести к металингвистике, понимая под ней не оформившееся еще в определенные отдельные дисциплины изучение тех сторон жизни слова, которые выходят—и совершенно правомерно—за пределы лингвистики. Конечно, металингвистические исследования не могут игнорировать лингвистики и должны пользоваться ее результатами. Лингвистика и металингвисти-ка изучают одно и то же конкретное, очень сложное и многогранное явление – слово (выше слово приравнивается к языку. – В.А.), но изучают его с разных сторон и под разными углами зрения. Они должны дополнять друг друга, но не смешиваться» (309–310). Это продолжает идеи более ранних работ, но с существенным отличием: раньше подчеркивалось, что у лингвистики и металингвистики (или соответствующей ей дисциплины, еще не имевшей названия) – разные обьекты, высказывание не относится к языку. Теперь оказывается, что и металингвистика изучает язык-слово, но под другим углом зрения.
Различие лингвистики и металингвистики иллюстрируется таким примером. С лингвистической точки зрения романы Достоевского менее интересны, чем произведения Л. Толстого, Писемского, Лескова и др., поскольку там «значительно меньше языковой дифференциации, то есть различных языковых стилей, территориальных и социальных диалектов, профессиональных жаргонов и т. п. …Может даже показаться, что герои романов Достоевского говорят одним и тем же языком, языком их автора» (310). Однако для металингвистики соотношение обратно, поскольку в отличие от перечисленных «писателей-монологистов» там роман «полифоничен», разные точки зрения сопоставлены или противопоставлены под «диалогическим углом» (310–311).
«Диалогические отношения (в том числе и диалогические отношения говорящего к собственному слову) – предмет металингвис-тики. В языке как предмете лингвистики нет и не может быть никаких диалогических отношений» (311). В том числе «не может быть диалогических отношений и между текстами, опять же при строго лингвистическом подходе к этим текстам» (311). Тем самым текст, как и язык, в отличие от того, что заявлено в «Проблеме текста», – явление и языковое, и метаязыковое в зависимости от принятого подхода. «Язык живет только в диалогическом общении пользующихся им. Диалогическое общение и есть подлинная сфера жизни языка. Но лингвистика изучает сам „язык“ с его специфической логикой в его общности, как то, что делает возможным диалогическое общение, от самих же диалогических отношений лингвистика последовательно отвлекается. Отношения эти. должны изучаться металингвистикой, выходящей за пределы лингвистики и имеющей самостоятельный предмет и задачи» (312). Выше, правда, говорилось, что предмет у них один—язык, но по-разному изучаемый.
В языке с точки зрения лингвистики есть логические (например, отрицание) и предметно-смысловые отношения, но чтобы стать диалогическими, эти отношения должны «стать словом, то есть высказыванием, и получить автора, то есть творца данного высказывания, чью позицию оно выражает» (314). Снова слово приравнивается к высказыванию, как в работах круга Бахтина 20-х гг., но не в РЖ. А высказывание в отличие от текста не подвергается переосмыслению и понимается как понятие, не связанное с лингвистикой.
Все, кроме высказывания, может быть предметом и лингвистики, и металингвистики. Главный критерий – соответственно отсутствие или наличие связи с диалогом. Диалогические отношения возможны не только между высказываниями, но и между любыми их частями, в том числе между словами в обычном смысле, внутри высказываний и даже отдельных слов (два голоса), между «языковыми стилями», диалектами и т. п. В этом случае уже речь идет о «не лингвистическом их рассмотрении» (312–313).
В отличие от РЖ и «Проблемы текста» разграничение лингвистической и нелингвистической проблематики ведется на суженном пространстве. Нет ни жанров, ни границ высказывания. Снова, как в самом начале саранских поисков, в центре проблема диалога. Но это было естественно в контексте книги о Достоевском. Разработанная еще в 20-е гг. концепция полифонии, двуголосия естественно была связана с новыми идеями о лингвистике и металингвистике именно таким образом.
Хронологически наиболее поздний текст дошел до читателя раньше всего. Однако при общем значительном резонансе издания 1963 г. этот фрагмент не вызвал особого интереса. Главными читателями книги стали литературоведы, для которых отвлечение от собственно лингвистических проблем не надо было специально обосновывать. А лингвисты прошли тогда мимо.
VI.2.9. Последние годы жизни Бахтина
Встает вопрос о том, насколько Бахтин занимался проблемами лингвистики после 1962 г., когда он перерабатывал книгу о Достоевском. Некоторые сведения об этом дает его интереснейшая переписка с В. В. Кожиновым. Отдельные письма публиковались и раньше, но недавно все тем же Н. А. Паньковым переписка опубликована полностью.[757]
5 июня 1963 г. Кожинов писал в Саранск: «Недавно я беседовал с очень милым и дельным человеком – Н. И. Толстым, правнуком Л. Н., который, в частности, ведет основную работу в журнале „Вопросы языкознания“ (зам. ред.) (Н. И. Толстой тогда был ответственным секретарем журнала. – В. А.). Он расспрашивал о Вас и, узнав, что у Вас есть лингвистические (точнее, металингвистические) работы, выразил самое страстное желание опубликовать что-нибудь (до 2-х а. л. размером) в своем журнале».[758] Далее в том же письме говорится: «Гл. редактор, вне всякого сомнения, полностью поддержит Вас».[759] Главным редактором журнала и тогда был В. В. Виноградов. Ничего, однако, послано не было, и вообще в журнале «Вопросы языкознания» (в отличие от журнала «Вопросы литературы») Бахтин не опубликовался ни разу. Но ученому тогда было не до этого: перерабатывалась книга о Рабле (книга о Достоевском уже была в печати).
6 октября1964 г., вернувшись из Чехословакии, Кожинов писал о встрече с видным ученым Я. Мукаржовским: «Он проявил самый живой интерес к Вашим работам – особенно, когда я – конечно, очень кратко—рассказал о замысле книги „Жанры речи“ (a propos: она пишется?)».[760] Отсюда ясно, что Бахтин рассказывал Кожинову об идее книги во время их предшествующих встреч. Но в ответ 29 октября Бахтин, еще не кончивший доделки по «Рабле», писал: «Приниматься за новую работу мне сейчас очень трудно: и „Рабле“ мешает, и нездоровье, и, по правде говоря, перспектив не видно».[761] В письме от 5 ноября (в том самом, где Кожинов высказал свое мнение по поводу авторства МФЯ) собеседник Бахтина писал: «Огорчает меня,
