признается, но все равно полное отвлечение от контекста и от актуализации считается неправомерным.
Но сферы языка и речи строго разграничены: единицы языка «воспроизводятся неограниченное количество раз», а «речевое произведение уже не может воспроизводиться, но только цитироваться и исполняться. Оно индивидуально и неповторимо». Однако наряду с единицами языка «повторима, воспроизводима типовая жанровая форма высказывания». Последняя идея подробнее излагалась в РЖ.
Данный краткий набор тезисов следует считать одним из самых интересных для лингвиста сочинений Бахтина. Если не считать «Вопросов стилистики…», нигде этот ученый не был столь сосредоточен на лингвистической проблематике, ставя и отчасти решая важные теоретические вопросы. «Язык и речь» особенно трудно считать текстом, написанным с чужой для автора точки зрения, хотя он здесь больше, чем где бы то ни было, сблизился с концепцией Сос-сюра, однако не остановился на ней, а пошел дальше. Позже Бахтин (по крайней мере, в известных нам текстах) уже не излагал в столь концентрированной форме лингвистическую концепцию, вновь обратившись к пограничным с литературоведением проблемам.
VI.2.7. Тексты о тексте
Следующие по времени тексты Бахтина отнесены комментатором к 1959–1961 гг. Из саранских рукописей Бахтина они (с сокращениями) были опубликованы раньше всего: в 1976 г., затем включены в однотомник 1979 года. В собрании сочинений они опубликованы (с восстановлением купюр) как два разных текста: записи 1959–1960 гг. – под названием «Проблема текста» (306–326), записи 1961 г. – под названием «1961 год. Заметки» (329–339). В издание 2000 г. вошла лишь первая часть, более отделанная.
За вторую половину 50-х гг. ситуация в советской лингвистике заметно изменилась в связи с общими изменениями в стране. Стали восстанавливаться почти прерванные за годы войны и самого острого периода «холодной войны» связи с зарубежной наукой, зарубежные издания стали доступнее, увеличилось число переводов. Выдвинулось новое поколение лингвистов, уже открыто заявлявшее о принадлежности к структурализму. И у Бахтина, остававшегося в Саранске, видно лучшее, чем раньше, знакомство с западной лингвистикой: упомянуты глоссематика, дескриптивизм, структурная фонология. Однако, как фиксирует Л. А. Гоготишвили, начавшиеся в 1956 г. в «Вопросах языкознания» дискуссии о структурализме мало интересовали Михаила Михайловича. Зато она же отмечает внимательное его слежение за публикациями своего постоянного оппонента В. В. Виноградова: в тетрадях 1959–1960 гг. содержится конспект только что появившейся его новой книги «О языке художественной литературы» (положительно оцененной в «Проблемах поэтики Достоевского»). Впрочем, из конспекта следует, что книга не была прочитана до конца (619).
«Проблема текста» представляет собой развернутый конспект задуманной, но опять-таки не написанной крупной работы. Многие его части написаны (как и в случае «Языка и речи») в виде назывных предложений, перечисляющих основные пункты. Некоторые из пунктов развернуты в куски, близкие к готовому состоянию.
Проблематика данной работы в целом далека от проблематики «Языка и речи», но явно продолжает проблематику более раннего «Языка в художественной литературе»: также рассматриваются пограничные между лингвистикой, литературоведением, а иногда и другими науками проблемы. Иногда автор возвращается и к проблематике РЖ, включая подготовительные материалы. Например, он касается вопроса о «различении замысла и выполнения» (307–308), отмеченного в набросках к РЖ, но не попавшего в итоговый текст.
Иногда заметен и возврат к вопросам, поднимавшимся в МФЯ, например, к проблеме знака, лишь косвенно затронутой в РЖ.
Другие вопросы, наоборот, уходят на второй план или исчезают. Лишь эпизодически упоминаются речевые жанры (возможно, автор посчитал, что в РЖ уже сказано все основное) и вовсе не затронута проблема стилей, в итоге так и не получившая в саранских текстах четких дефиниций.
Но появляется и нечто новое, прежде всего «проблема текста», вынесенная в заголовок, который комментатор считает «предположительно авторским» (618). Термин «текст» (на что обращает внимание и Л. А. Гоготишвили) в те годы в советской лингвистике стал более распространенным, чем ранее; он встречался и у Виноградова, и у последовательных структуралистов. У Бахтина этот термин никогда не встречался до «Языка и речи», где он употреблен один раз как синоним «высказывания». Эти понятия выглядят близкими, и необходимо выяснить, зачем понадобился новый термин (при том что термин «высказывание» сохранился и здесь) и чем теперь различаются «высказывание» и «текст».
Определения текста Бахтин не дает, подчеркивая лишь, что это «первичная данность» и «непосредственная действительность» (306) и что текст можно понимать максимально широко (тогда к числу наук о текстах будут отнесены искусствоведение,!музыковедение и пр.) и более узко, как словесный текст (306–307); далее проблема сужается до рассмотрения словесного текста.
Текст имеется там, где имеется знак: «Каждый текст предполагает общепонятную (т. е. условную в пределах данного коллектива) систему знаков, „язык“ (хотя бы язык искусства). Если за текстом не стоит „язык“, то это уже не текст, а естественно-натуральное (не знаковое) явление» (308). Это – повторение знаковой концепции МФЯ с добавлением отсутствовавшего там термина «текст».
Далее говорится: «Итак, за каждым текстом стоит система языка. В тексте ей соответствует все повторенное и воспроизведенное и повторимое и воспроизводимое, все, что может быть дано вне данного текста (данность). Но одновременно каждый текст (как высказывание) является чем-то индивидуальным, единственным и неповторимым, и в этом весь смысл его (его замысел, ради чего он создан). Это то в нем, что имеет отношение к истине, правде, добру, красоте, истории. По отношению к этому моменту все повторимое и воспроизводимое оказывается материалом и средством» (308). К этому добавляется указание на диалогические отношения между текстами.
Концепция близка к РЖ, однако о тексте здесь говорится примерно то же, что там говорилось о высказывании. Более того, говорится (трижды) о «тексте как высказывании», что можно понять двояко: либо это два синонима, либо текст – частный случай высказывания. Тут же эта формулировка как будто бы уточняется: «Текст как высказывание, включенное в речевое общение (текстовую цепь) данной сферы» (308). Но, как мы помним, в РЖ высказывание рассматривалось именно как единица речевого общения.
Ниже автор вновь возвращается к проблеме высказывания, при этом говорится о речи и речевом общении, причем эти понятия в отличие от РЖ и «Языка в художественной литературе» разграничиваются, как и в «Языке и речи»: «Язык и речь, предложение и высказывание. Речевой субьект (обобщенная „натуральная“ индивидуальность) и автор высказывания. Смена речевых субьектов и смена говорящих (авторов высказывания). Язык и речь можно отождествлять, поскольку в речи стерты диалогические рубежи высказываний. Но язык и речевое общение (как диалогический обмен высказываниями) никогда нельзя отождествлять… Как высказывание (или часть высказывания) ни одно предложение, даже однословное, никогда не может повториться: это – всегда новое высказывание (хотя бы цитата)» (311–312).
Итак, речь и речевое общение разделены: речь выступает как нечто промежуточное между языком и речевым общением. Она более конкретна, чем первый, и менее конкретна, чем второе (аналог языкового произведения у К. Бюлера?). Но высказывание, как и в РЖ, выступает как единица речевого общения, хотя приведенная выше формулировка о «тексте как высказывании, включенном в речевое общение», давала вроде бы возможность считать, что единица общения – как раз текст, а высказывание – нечто более абстрактное (единица речи?). И для текста, и для высказывания подчеркивается их авторский характер. Говорится, что «с точки зрения внелингвис-тических целей высказывания все лингвистическое – только средство» (313). Но выше то же самое говорилось о тексте.
Далее в рукописи не раз говорится то о высказывании, то о тексте (но нигде больше не об отношениях между ними); часто о том и другом говорится в сходных контекстах, например, о понимании высказывания и о понимании текста, о диалогическом характере связей между высказываниями и между текстами. В одном месте сказано: «Металингвистический характер высказывания (речевого произведения)» (321). О термине «металингвистика» поговорим ниже, но сейчас обратим внимание на то, что вновь высказывание приравнивается к, казалось бы, отделенному от него речевому произведению. Текст же нигде речевым произведением не именуется. Можно ли эту формулировку понять в смысле того, что высказывание относится к сфере речи, текст же – к сфере речевого общения? Но из формулировок, приводившихся выше, это никак не вытекает.
Таким образом, можно видеть, что Бахтин стремится дополнить ранее сформированную концепцию
