«Центральное научно-производственное объединение “Вымпел”»
Приказ
Для служебного пользования
экз. № 1
выписка из
4 февраля 1986 г.
о временной утрате документа
с грифом «Совершенно секретно»
Приказываю:
4. За халатность, проявленную в обращении с секретным документом, несанкционированный вывоз секретного материала за территорию предприятия начальнику отдела 114 РТИ Зимину Д. Б. объявить строгий выговор.
ВРИО ГЕНЕРАЛЬНОГО ДИРЕКТОРА
Д.И. КОСМАЧЕВ».
Строгий выговор был мягким наказанием по сравнению с обысками, учиняемыми вторым отделом. «Самое мерзкое из воспоминаний, – считает Зимин. – Каким-то чудом мой отдел избежал этого унижения. На подвергнутых этой процедуре было больно смотреть». Но другое унижение испытывал каждый, слыша слово «лаболатория». Именно так говорил начальник одного из секретных отделов РТИ, «с обликом, позволяющим без грима играть роль Шарикова. Безграмотное, злобное ничтожество с вечно озабоченным лицом, наделенное властью останавливать любые работы», – писал в своих воспоминаниях Зимин. Без визы этого начальника документ, подписанный даже директором института, не отправлялся во внешние инстанции. Фразу: «Захожу я, понимаешь, в одну лаболаторию…» – надо было непременно выслушивать с улыбкой на лице, иначе долгожданную подпись на документе получить было невозможно. «Визоносные» службы РТИ – редакционная, нормоконтроля, метрологическая – проверяли и контролировали всю деятельность разработчика. Кроме них в институте, как и на каждом почтовом ящике (п/я), находилась громоздкая проверяющая структура – представительство заказчика (ПЗ), то есть министерства обороны. По мнению Зимина, в подобных представительствах служила заметная часть офицерства; в РТИ они занимали целый этаж одного из корпусов. «Никакой технический документ, никакая схема, чертеж не являлся законным документом, если под ним не было согласующей подписи ПЗ, – вспоминал он. – При этом исчезало лицо, принимающее окончательное и обязательное решение. Утверждающая подпись директора – главного конструктора означала лишь право предъявления документа на согласование. Подобная схема гарантировала разработчика и изготовителей от провалов. Если несколько поколений заказчиков подписывали тебе каждый винтик – то куда вы, ребята, денетесь на заключительном этапе. Мы обречены на успех вне зависимости от потраченных денег и времени. В конечном итоге решение ЦК или Совмина будет выполнено!»
Стремление любой ценой оградить себя от ошибок приводило к тому, что ответственность за выполнение той или иной работы оказывалась «размытой». «Я подписывал многие документы, выпускаемые отделом, не глядя (не все, разумеется), – вспоминает Зимин, – зачем читать, править, когда после тебя будет еще десяток проверяющих. К тому же слишком вылизанный документ, к которому трудно придраться, обычно дольше и труднее согласовывался». Но с другой стороны, желание создать «систему с предельно оптимальными характеристиками» заставляло сотрудников отдела 114 прибегать к вороватым попыткам проводить эксперименты по вечерам, когда армия контролеров уходила домой. Еще надо было добиться права оставаться по вечерам, переносить часть работ в лаборатории вузов, с которыми у отдела были договоры. За работу на секретных объектах, как вспоминал Зимин, «платили “пыльные” + командировочные. Приличные деньги. Многие (не только из РТИ) готовы были там сидеть вечно». Не смущали сотрудников даже плохие бытовые условия. «Свою специфику имели советские сортиры, – смеялся Зимин. – В начале девяностых годов, когда в РТИ стали появляться первые американцы, их посещения этих заведений вызывали у них не только чувство облегчения, но и недоразумения и, возможно, лишние сомнения в эффективности советской военной радиоэлектроники. Что же касается объекта № 8, то мне запомнился многоочковый деревянный сарай (дерево в тех краях не растет; деревянная доска на Балхаше – это как мраморная плита в центральной России) с заботливой надписью на входе: “ВОИН! ПЕРЕД ВХОДОМ В ТУАЛЕТ ПЕРЕЛОЖИ ПРОПУСК В ГИМНАСТЕРКУ”».
Глосса о секретности
Подвал гражданской обороны РТИ… Все забито стеллажами, аппаратурой, безэховая камера из поглотителя; запашок после очередного залива подвала… Обстановка мрачная… Делегация (человек восемь) высокого начальства стоит вблизи камеры и слушает интеллигентные пояснения интеллигента Каплуна по поводу нового, высокоинтеллектуального метода измерений, позволяющего путем использования сверхширокополосных сигналов и цифровой обработки фильтровать искажающие результат отражения, отказаться от использования дорогостоящих экранированных и безэховых камер, выполнив при этом все режимные требования. (Почему подвал, что такое и зачем «режимные требования» – тема отдельной песни.) Пока Каплун докладывает, один из начальников – зам генерального директора ЦНПО «Вымпел» по науке Сычев – отзывает меня в сторону и спрашивает: «Слушай, а здесь не е…т?» Этот вопрос у высокого начальства оказался единственным.
Начальники из «Вымпела» появились в РТИ академика Минца не случайно: институт из научно-исследовательского превращали в военно-промышленное заведение. Исчерпав дипломатические средства, Минц пошел на крайнюю меру – подал в отставку, а ее взяли и приняли. Внешне все выглядело прилично. Минцу только что исполнилось 75 лет, и, как говорилось в приказе министерства, он «ушел на пенсию»[71]. На пенсию вместе с ним отправили старый РТИ – в рамках очередного советского «оргидиотизма» (выражение Зимина) заводские конструкторские бюро выделялись в отдельные предприятия.
Испытать этот оргидиотизм пришлось Зимину на собственной шкуре, получая выговоры один за другим. Однажды он приехал на серийный завод в одной майке, а получил в довесок к ней по приказанию начальника «Вымпела» В. Маркова телогрейку: его оставили на несколько месяцев, не выпускали с завода. Деталь – спиральный излучатель – четыре витка проволоки, никак не получалась нужного диаметра. «Завод раком стоит – нет на складе провода с таким диаметром! – вспоминает Зимин и поясняет причину остановки: на каком-то участке цеха рабочий тянул провод с катушки. И он его берет к ручке двери – его надо распрямить. Натягивает! (
Глосса о советском руководителе
Главным инженером заводского КБ (ГКБ «Луч», п/я В-2489 – как только в памяти такое сохранилось!) был незабываемый Николай Чернухин. Хороший, доброжелательный дядька, большая часть произносимых которым слов (в особенности на его оперативках) были матерными. Это создавало некоторые неудобства ответственному представителю института (не путать с представителем отдела) Нине… (забыл фамилию). Будучи обязанной присутствовать на одной из оперативок, она несколько раз просила Чернухина пожалеть ее уши. Чернухин обещал, но его хватало лишь на несколько минут. Наконец Нина расплакалась, после чего удивленный Чернухин обратился к ней с доброжелательным вопросом: «Ну а ты-то чего ревешь? Я же не тебя на х… послал?»
Удивительно живучими оставались стереотипы. Директор завода казался Зимину идеалом директора: для него не было мелочей, он вникал в каждую деталь, казалось, не уходил с завода, казалось, без него завод остановится. Кажется, так оно и было. Представитель завода, начальник одного из отделов местного конструкторского бюро, активно «помогал» разработчикам, но, по словам Зимина, «бешеный южный темперамент и увлеченность работой сочетались у него с элементарной технической безграмотностью, хотя у него и была ученая степень кандидата технических наук, что было редкостью для серийного завода». О своих ежедневных открытиях и изобретениях он торопился оповестить всех, включая заказчика, который тут же прекращал приемку, «пока эти ученые не разберутся и не откорректируют документацию». Судьей в этом споре выступал заводской заказчик, который, по мнению Зимина, «в отличие от некоторых других, выполнял действительно необходимую функцию заводского ОТК (отдела технического контроля), другого практически не было».
Незадолго до перехода в
