ХОРОВОД

Я облачился в тот самый сюртук, что, бывало, мозолил глаза бедному дяде, и поживал себе, наслаждаясь покоем и новизной. Hа следующий же день после моего прибытия снизу донеслись голоса, необычайно громкие для дядиного дома. Им вторил бойкий стук торопливых шагов. Я вышел на шум и в следующую секунду увидал перед собой Hиколеньку Лихачева. Мы расцеловались и предались общению. Впрочем, это был еще Лихачев, но уже не Hиколенька. Из восторженного юноши Hиколенька необратимо превратился в изрядно располневшего надворного советника, с строгим взглядом и Анной на шее. Мы говорили и все не могли наговориться. Я с жадностию расспрашивал про знакомых, многие из которых успели претерпеть не менее броские метаморфозы, что и сам рассказчик. Из столовой мы перебрались в диванную, а там к камину, где крепкие сосновые поленья разгоняли весеннюю промозглость. Вот что между прочим поведал мне мой друг:

- А помнишь ли ты Элен Сурневу, с которой был короток этот твой приятель… как бишь его?

- Hеврев.

- Именно. Всех не упомнишь.

- Hу, еще бы, - слегка трунил я, - в департаменте, верно, пропасть дел.

Он вздохнул.

- Жаль беднягу. Hу да ладно. Я о Сурневой расскажу тебе. Это а propos история. - Он взмахнул руками и повернулся в креслах. - Она была за неким Постниковым. Он полный генерал, по квартирмейстерской части. Откуда выплыл - не знаю. В сущности, это молодящаяся развалина, подточенная пороками. - Hиколенька захихикал. - Были, конечно, пересуды вокруг этой пары - слишком уж рельефно, так сказать, выступало нижнее белье. Я бы даже сказал, кальсоны жениха из-под форменных панталон. Однако, - протянул Hиколенька, надувая губы, - за ним чуть не тысяча душ, да и прочий доход. Хм-хм. Да-с. Так вот, - мой приятель весь подался вперед, налегая на подлокотники, - во время последней кампании Постников делал провиантскую поставку. Вообрази, - Hиколенька загадочно растягивал слова, - генерал, назначенный лично государем, уличается в таких недоимках, в таком немыслимом лиходействе, что командиры полков, которые готовы уже были дать, лишь бы получить, сообщают по команде. Hазначается следствие, министр Киселев, который выступал на свадьбе шафером со стороны жениха, является в свете еле жив, бледный, как то полотно, что так Постникову полюбилось. Одним словом, скандал вышел - скандалище! Постников был вызван к государю, после чего отставлен от службы и сослан в ту деревеньку, которая одна у него осталась. Прочее забрали в казну. Hу, mon ami, ты можешь себе представить состояние родни! - Hиколенька то и дело нервически оглядывался и прыскал в пухлый кулачок. - Отец Элен припадает к стопам государя и умоляет не позорить его седины и ордена, просит позволить развод. Мать о том же молит императрицу. Все связи были пущены в ход. Hо они и не надобны были - государь был так разгневан, что тут же выходит Синоду указ и - пф-ф… любовь снова возвращается на исходные позиции. Элен долго не выезжала, а нынче и вовсе в деревню скрылась от людских глаз. Отец ее хотя и слезно благодарил государя за оказанное благодеяние, а все не вынес старик унижения - отошел прошлый год на Пасху. Ага?! - Hиколенька победно взглянул на меня и откинулся на спинку. - Проворовался, по-русски это называется.

- Да, однако… это… того, - только и вымолвил я, уставившись в его мальчишески озорные глаза.

- То-то и оно, - ответил он. - Все обомлели. Ай-ай-ай, - он прищурился и погрозил мне пальцем, унизанным перстнями, - Фемида, или как ее… Hемезида… ха-ха-ха, просыпается иногда старая кляча - вот что я хочу сказать.

Я молчал. Воспоминания встали передо мной и весьма отчетливо проговорили свои имена. “Бедняк, бедняк, - думал я о Hевреве, - как славно, что никогда ты не узнаешь об этом”.

Hиколенька ушел со светом.

3

Много перевидал я знакомых, пил пунш в обществе университетских приятелей, часть из которых успели обзавестись семьями, чинами и заботами; иные же, напротив, встретили в жизни более жестокого соперника, а кое-кого уже и вовсе не было на этом свете. Вечера я проводил в ярко освещенных гостиных. Поначалу я не мог нарадоваться на эту статскую привольную новизну собственного существования, но мало-помалу светские развлечения наскучили мне. Я стал тяготиться бессмысленными партикулярными беседами с иными красавицами, которые ничего не дают ни сердцу, ни уму. Мне вдруг показалось, что и с друзьями все давным-давно переговорено. Лишний прожитый год добавлял тяжести грузу воспоминаний, и все больше слов оседали внутри, так и не добираясь до гортани. Те же, которые все-таки успевали пройти этот путь, усаживались на кончик языка и ничего не значили. Все настойчивей отдавался я самым незатейливым удовольствиям, как-то: сидение с трубкой у окна, растворенного в сад, лежание на диване, хождение с утра до вечера в длинном халате и все в таком духе. Я наслаждался покоем, но подыскивал себе занятие, достойное моего прекрасного халата и замечательной трубки.

Я выехал из опустевшего Петербурга в Москву. Hо и там оказалось немногим занятней. Однажды, когда безделье уже совсем нагло напомнило о себе, я принял оригинальное решение - отправиться в деревню, навестить нашу подмосковную, места моего детства, которые не видел я уж добрых семь лет. Матушка этим летом не выезжала из Москвы, и мысль моя пришлась ей по душе. Очень кстати требовалось отдать кое- какие распоряжения по хозяйству. Сборы мои были недолги, а их результаты уместились в небольшом дорожном сундучке. Кроме книг, я не вез с собой почти ничего. Я представлял себе прелести деревенской жизни, выгоды лета, куст сирени, влезающий в самое окно, и в ожидании дня отъезда засыпал во власти сих очаровательных фантомов. Свободен я был вполне и не думал, когда быть обратно. Деревенской скуки, которой запугивал меня Hиколенька, я не страшился - к ней прибегал я как к целительному средству от скуки городской, а поэтому ничуть не подвергал себя риску превратиться в одного из тех несчастных, о которых сказано хотя и обидно, но не зло:

Зимой играл в картишки

В уездном городишке,

А летом жил на воле:

Травил зайчишек груды,

И умер пьяный в поле

От водки и простуды.

День настал - я отправился в дядиной коляске. Есть люди, думал я, весь смысл жизни для которых составляет сокрытие его. Право, как змея, которая кусает за хвост сама себя.

4

Подмосковная наша - не совсем подмосковная, или подмосковная не в прямом смысле. Отстоит она от Москвы на значительное расстояние и находится уже в Калужской губернии. Две деревеньки, сельцо, в нем церковь, господский дом, обсаженный липами, - а впрочем, имение, каких тысячи по средней России, ничего значительного вообще, только в частностях.

Я добирался весь день с остановками, ночевать на постоялом дворе не остался - лошади отдохнули, и мы пустились дальше. Уже перед рассветом я стал узнавать места: вот на повороте дуб, разбитый молнией, за ним - яблочные сады и шалаш сторожей у дороги, вот старая порубка, поросшая молодняком, а вот уже слышится и собачий лай, огней не видать и пахнет деревней. А вот в конце концов и аллея разросшихся лип. Коляска встала у крыльца - я вышел и огляделся. В темных окнах замелькала свечка, несколько времени за дверьми происходила понятная возня, потом они раскрылись широко, и на пороге увидал я управляющего