Трофима. Старик был замотан в цветастую шаль, долго на меня щурился, не узнавая, а когда признал, бросился целовать руку, засуетился, запричитал и выкрикнул петушиным стариковским фальцетом в глубину дома:
- Барин, барин молодой приехали!
Поднялся переполох, который создавал главным образом сам Трофим, кухарка Анфиса да две сенные девушки, думавшие, что приехала мамаша. Лошадей увели, коляску поставили, я вслед за Трофимом шагнул в темноту, то и дело упираясь в его согбенную спину.
- Сейчас, сейчас, покушать с дороги, - приговаривал он и кричал не оборачиваясь Анфисе: - Покушать, покушать барину!
Принесли свечей. Я бродил за стариком по комнатам, вдыхая нежилой их запах.
- Все в полном порядке содержится, извольте взглянуть.
- Да полноте, верю, - с улыбкой отвечал я. - Ты мне укажи, где спать, а там видно будет. Что, жив ли Силантий?
Силантий был бобыль-охотник, с которым в компании провел я немало часов в засадах у силков. Он вырезывал мне свистульки из орешника, которые затем отбирал у меня с негодованием гувернер Брольи, не без любопытства поднося их к самому своему птичьему носу.
- Силантий, слава Богу, жив, - перекрестился старик. - Только вот хворал больно прошлым годом на масленицу. Застудился, должно.
Перекрестился и я. Когда вошли мы наконец в комнату, служившую некогда детской, постель была постлана и переложена душистыми травами.
- Быстро, - удивился я.
Старику понравилось мое замечание. Он улыбнулся лукаво и украдкой:
- Как же по-другому, батюшка. Уж в кои-то веки…
- Да-да, - заговорил я. - Иди скажи, чтобы не готовили, есть я не буду, а квасу пускай принесут.
- Тотчас, - взметнулся старик. - Мятного.
Через несколько минут я лежал в кровати, напряженно вслушиваясь в звуки нового места. Белье дышало прохладой и свежестью, подушки горою высились в изголовье - я обложился ими с усмешкой и скоро уснул.
5
Проснувшись, не вдруг сообразил я, где нахожусь. Солнце высоко стояло уже в небе, наполняя комнату шаловливыми бликами. Я с наслаждением осматривал желтые выцветшие обои, чей узор с самого детства навсегда врезался мне в память. Потом напился кофею со сливками и отправился осматривать свои владения. Сделав несколько шагов по тенистой аллее, я оглянулся на дом.
Дом сильно пострадал в двенадцатом году - в нем пережидал стужу отряд итальянской кавалерии. Солдаты разжигали огонь прямо на паркете, который за два десятилетия перед тем выкладывали их соотечественники, выписанные покойным дедом из Милана. Сторы и занавеси шли на плащи бравым кавалеристам, золоченые картинные рамы - на растопку, заодно с самими полотнами, посуда была разграблена, а диваны и кресла вспороты - солдаты искали клад. Клада они не нашли, зато снискали себе ненависть наших крестьян, которыми и были частью перебиты, частью же перемерзли в заснеженном лесу без провианта и огня. Рассказывали, что по весне крестьянские девушки наткнулись на десяток смерзшихся трупов. Мужики оттащили их баграми и хотели было сбросить в речку, но наш священник отец Серафим прознал про то, и крестьяне под страхом анафемы вырыли на окраине села большую яму, куда и сложили без разбору чернявых неаполитанских рыбаков, не в добрый час променявших весла на сабли, а баркасы - на андалузских жеребцов. Впечатлительный старик священник сам взялся за лопату и собственноручно выравнивал березовый крест, на котором впоследствии по просьбе моих родителей Брольи надписал следующую эпитафию: “Пришли, увидели, но никому не рассказали”.
Целый день бродил я в усадьбе и вокруг нее, а вечером пил чай из самовара, начищенного так, что больно было смотреть. Так и началось мое деревенское существование. Дни отчаянно и незаметно убегали в прошлое, а между тем я ничего не делал. Я хочу сказать, что ничего не читал, не таскался с ружьем и ягдташем по окрестным полям, не погружался с головою в земледельческую премудрость и не пил пунша с соседями, хотя и сделал визиты некоторым из них в строгом соответствии с древним обычаем. Они взирали на меня разом и с уважением и с жалостью: с уважением - потому что я был столичный житель, с жалостью - по той же причине, ибо простодушные эти люди полагали, что моя врожденная бледность есть прямое следствие неумеренного чтения газет. Поначалу это изумило и развеселило меня, а потом я задумался: кто знает, может быть, они и правы, эти ревнивцы псовой охоты и располневших дочек. Как-то раз я сидел у себя, когда в дверь постучали. Явился Трофим.
- Что тебе? - спросил я через плечо.
Он мялся и не отвечал. Я повернулся удивленно:
- Что же ты молчишь?
- Я, батюшка, по поводу тяжбы… Какие изволите дать распоряжения? Мужички волнуются…
- Ах да, - вспомнил я. - Матушка говорила мне что-то.
У нас в то время производилась тяжба из-за большого луга, который составлял для моих крестьян значительное подспорье при покосе.
- Как фамилия… ну, того, с кем мы судимся? - спросил я.
- Сурнева Алексея Ильича покойного вдова, батюшка, - назвал Трофим.
- Сурнева вдова? - переспросил я ошеломленно.
- Его, батюшка, - поклонился Трофим, - того, что из Сурневки, за Парамошкиным лесом.
- Хорошо, я разберусь, - пообещал я и сделал ему знак. - Да! - закричал я ему вослед. - Сами хозяева дома ли?
- Проживают, батюшка, проживают, - сообщил, вернувшись, Трофим. - И прошлым летом видели их, и нынешним.
- Кого - их?
- Старую барыню с дочкой.
- Вот как, - сказал я, - она тоже нынче здесь…
Мне тут же пришел на память рассказ Hиколеньки Лихачева. Точно, он говорил, что они перебрались в деревню. Эти открытия привели меня в некоторое возбуждение - я велел закладывать. Я собрался тотчас съездить в уезд, узнать подробности нашего дела.
6
Вернулся я уже в темноте, так ничего толком и не уяснив. В правлении я застал одного только пьяного коллежского регистратора, воевавшего с тараканами. “Бедные твари, - приговаривал он, всхлипывая, и хлопал их папкой для бумаг, - разве ж виноваты они, что тараканами вот родились?” Он смахивал рукавом пьяные слезы, тяжко вздыхал и снова принимался давить насекомых со словами: “Ну, да и я не виноват, что человеком уродился”. Червонца стоило мне добиться от него внимания, но он едва слыхал о моей тяжбе: мол, крестьяне наши и сурневские уже года два как по ночам переставляют метки, отчего на меже иногда происходят кровавые драки, так что исправник то и дело мотается к Сурневым наводить порядок. В общем, дело было темное.
Между тем присутствие в столь недалеком расстоянии особы, записки которой, помнится, довелось мне
