но там же занимаются и ракетами… С американцами несколько программ. «Наутилус», например, слышали? Чепуха, кстати, специалисту это понятно, лазерная противоракетная программа — прикрытие, и я догадываюсь, что они делают на самом деле… В общем, разослал я свои биографии, «корот хаим» на иврите, и стал ждать.
— Вам никто не ответил? — спросил Карпухин, потому что Гинзбург замолчал и смотрел уже не на визави, а сквозь него, то ли на что-то за окном, то ли на что-то, чего вообще нельзя было разглядеть в этом мире.
— Напротив, — усмехнулся Гинзбург, — ответили все. И быстро. Примерно так: «с такой квалификацией, как у вас… ваши знания и опыт… мы готовы пригласить вас на интервью…» Представляете, как я был воодушевлен? В течение полугода я выступил с докладами в пяти университетах, трех крупных компаниях, в том числе на пресловутом «Рафаэле», куда, как мне сказали, впервые пустили человека, не прошедшего все проверки ШАБАКа, нашей службы общей безопасности. Познакомился со множеством интересных людей, с некоторыми еще долго — несколько лет — перезванивался…
— Ну, и… — нетерпеливо сказал Карпухин. Если место работы Гинзбурга является секретом, пусть так и скажет, и он не станет допытываться.
— В конце концов отовсюду пришел отказ. Простая формулировка: «нет денег». Возможно, нет вообще. Скорее, нет для таких, как я. Слишком старый, вот… Мне не дали даже популярную здесь стипендию министерства абсорбции… Это на три года, и дают стипендию чуть ли не каждому, у кого есть степень. Я мог бы три года где-то… Войти в курс, завести связи… То есть, мне так казалось… Но я даже этого не получил.
— Почему? — спросил Карпухин чтобы что-то спросить, не молчать, создать видимость диалога.
— В военной промышленности, как оказалось, стипендии не распределяются, новые репатрианты еще не считаются настолько благонадежными… Ну, вообще говоря, я бы тоже, будучи, скажем, гендиректором «Энергии», поостерегся взять на работу человека, полгода назад переехавшего в Союз из Штатов. Да мне бы и не позволили, так что… Нет, я не обижаюсь. Другое дело — университеты. Там просто не захотели связываться. Может, возраст. Может, плохой язык. У меня даже с английским были проблемы, а иврит… Ну, не способен я к языкам, а без языка как со мной работать? Короче, мне везде сказали, что я, конечно, редкий специалист, настолько редкий, что они не знают, что со мной делать. Вот, собственно, и все.
— Что значит — все? — вырвалось у Карпухина.
— Все — я имею в виду с работой по специальности. Вас же не интересует остальное?
— Вы сказали, что работаете в школе, — напомнил Карпухин.
— В школе, да, — кивнул Гинзбург. — Охранником. Стою у ворот с семи до шестнадцати, проверяю у входящих сумки, чтобы не пронесли в школу бомбу. Свежий воздух, дети… Я поправился за это время на восемь кило. Хотя, это, может, возрастное. Слава Богу, никто с бомбой в школу пройти не пытался. Зарплата, правда, маленькая, сторожам платят минимум.
— Понятно, — кивнул Карпухин.
— Еще кофе? — спросил Гинзбург и, не дожидаясь ответа, кивнул девушке за стойкой. Та широко улыбнулась, что-то спросила и, получив ответ, принесла через минуту на подносе два высоких бокала с капуччино и два огромных кренделя, посыпанных сахарной пудрой.
— Значит… — начал было Карпухин, размешивая сахар в белой пене, но Гинзбург прервал его и продолжил сам:
— Не надо, Александр Никитич. Я сам могу сказать все, что вы собирались. Вы знаете, сколько раз я придумывал такие разговоры? Вот приезжает ко мне высокий начальник из «Таасия авирит»… Или — получаю я письмо, подписанное Семеновым, хотя и знаю, что мой бывший шеф давно уже не руководит «Энергией». Или — приезжаю в Москву, я ведь после отъезда ни разу в России не был… Приезжаю, а меня встречают и везут в контору, потому что без меня там никак…
— Похоже, — сказал Карпухин, — без вас там действительно никак. Не в «Энергии», конечно, там все действительно развалилось.
— «Грозы»…
— Да. Это будущее России, извините за высокопарный слог. Это совершенно особая система. Я сам в ней работаю почти год и удивляюсь, как при нашем мздоимстве, упадке тяжелой промышленности, в общем, что я буду… вы же смотрите телевизор… В «Грозах» все не так. Лучшие люди. Карелина вы знаете. Журавлев…
— Костя? — вскинулся Гинзбург. — Он в «Сапфире» работал.
— Константин Алексеевич. Он сейчас Главный теоретик. Из Штатов вернулись Галинский и Снегов.
— Да? — вяло удивился Гинзбург. — Я слышал, они там неплохо устроились. В НАСА. Кажется, по протекции Сагдеева.
— Сейчас оба у нас в КБ. Романтики… как и вы, Михаил Янович.
— Я был романтиком. Мечтал о том, что наши корабли полетят к Луне, Марсу, одно время сам хотел подать заявление в отряд космонавтов, представляете? Давно, в семидесятых…
— И если вам будет сделано официальное предложение… От Анатолия Аскольдовича…
— Это слишком замечательно, чтобы быть правдой.
— Это правда, — мягко сказал Карпухин. — Потому, собственно, меня и просили найти вас.
— У меня семья, — с горечью произнес Гинзбург. — Маша… Не уверен, что ей понравится эта идея, но в любом случае Игоря с Юлей она не оставит, а они отсюда не уедут. Все хорошо, что происходит вовремя, Александр Никитич.
— Хорошо, что это вообще происходит, Михаил Янович.
Гинзбург молча допивал свой капуччино и доедал рогалик, стараясь не выпачкаться пудрой. Карпухин салфеткой вытер подбородок и положил недоеденный рогалик на блюдце.
— Мне нужно подумать, — сказал Гинзбург.
— Конечно, — согласился Карпухин.
— Когда вы уезжаете?
— Через три недели. У нас много экскурсий, но я бы хотел еще с вами встретиться.
— Приезжайте к нам в гости, Маша будет рада, она обожает гостей.
— С удовольствием!
— Завтра… Нет, завтра я работаю. Послезавтра, хорошо бы вечером. Мы еще созвонимся, чтобы уточнить время?
— Конечно, — сказал Карпухин.
Во вторник Карпухиных повезли на Голаны. Не с экскурсией — в Кацрин ехал сослуживец Мирона со странным именем Сапир, он собирался подписать там какой-то договор и вечером вернуться в Нетанию. Карпухина это устраивало вполне, он не любил шумных компаний туристов, возгласов «посмотрите направо, посмотрите налево».
До Кацрина ехали долго, останавливались перекусить в арабском придорожном ресторанчике, где им подали немыслимо вкусную шварму и замечательный кофе в таких маленьких чашечках, что, как решил Карпухин, на напиток этот лучше смотреть, потому что выпить его все равно не удастся — все останется на губах.
Симе на Голанах не понравилось — какие же это высоты, говорят, отсюда можно стрелять по Тель- Авиву, а где он, этот Тель-Авив, даже Тверии не видать, одни холмы и равнина? Руфь весь день была почему-то задумчивой, на вопросы мужа отвечала рассеянно и невпопад, и он в конце концов отстал, смотрел по сторонам и делал выводы: воздух здесь был вкусным, люди доброжелательными, а стрелять по Тель-Авиву, скорее всего, никому и никогда больше не придется, потому что…
Не то чтобы Карпухин вдруг ощутил себя патриотом Израиля, и в мыслях не было, он вообще не думал об этом, но точно знал: если над головами летают орлы (два пролетели совсем низко, видна была даже похожая на растопыренные пальцы бахрома на концах крыльев), то здесь не должно быть выстрелов. Здесь должно быть так тихо, чтобы слышны были взмахи крыльев и шум рассекаемого в полете воздуха.
По городку бродили пешком, пообедали в рыбном ресторане, где подавали жареную форель, вкус которой навевал мысли о райском блаженстве, даже Сима съела полторы порции, отобрав кусок у отца,
