рассветом, когда в Москве к участникам пикетов, которые отстаивали, как выстаивали, будто бы выхаживали ночь напролет неоперившуюся, даром что двуглавую, отечественную демократию, обратился премьер-министр российского правительства и заверил, в частности, что всем присутствующим это дежурство будет засчитано как полный рабочий день и оплачено аж в двойном размере…
Впрочем же, неважно.
Это всё к тому, что и в эту ночь Михаилу выспаться не дали.
А потом зазвонил телефон.
А потом зазвонил телефон — и, как и накануне, стоявший в изголовье аппарат звонил, звонил, как и накануне, телефон звенел, зудел, надсаживался, словно возбужденная толпа на небывалом, невиданном ни до ни после митинге на Дворцовой площади. А телефон по-прежнему звонил, звенел как заведенный, с комариной, с насекомою настойчивостью аппарат зудел, как разноголосый хор руководящих работников периферии, которые без устали твердили спозаранку, что указания из центра поступают самые противоречивые, а посему действовали на местах сообразно собственному разумению, то есть ничего не делали. А телефон звенел, зудел, нудел, надсаживался, надрывался — но, точно как вчера, Михаил решил не просыпаться, но телефон без умолку звонил, будил, но Миха всё равно решил не просыпаться, но телефон по-прежнему звонил…
— Господи помилуй… Аристарх!! — заспанно взмолился Михаил, а затем снял трубку.
— Ага, точно, это я. А как ты догадался? — бодро отозвался Аристарх.
— Аристарх, укушу!! — зарычал невыспавшийся Миха.
— А что, ты еще не завтракал? — удивился Аристарх.
— Аристарх…………………………………………………….!! — подавился матерщиной Миха.
— Ага, точно, — согласился Аристарх, — вот и Дрюля тоже — он тут со вчерашнего на полу лежит, ничего не говорит, только глазом мыргает. Жрать, наверно, хочет… Как ты полагаешь? — поинтересовался Аристарх.
— А… а-а… а-а-а… а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-аа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-чхи!! — наконец-то разразился Миха.
— Ага, точно, будь здоров, — вежливо ответил Аристарх и повесил трубку.
Если бы в данный буквально истерический, почти апоплексический, почти что апокалипсический момент этот бы злосчастный, этот злонесчастный олух Аристарх вдруг бы оказался рядом, очень рядом, очутился бы случайно под рукой, Миху бы надолго посадили…
Лежбище зашевелилось.
— Человеки, это чья нога полчаса как чешется? — просоночно полюбопытствовала Дина.
— Кажется, моя, — шевельнулась рыженькая Саша.
— Это только кажется, что чешется, — утешил Михаил, — потому что это не нога полчаса как чешется, а рука, и к тому же не твоя, а, между прочим, Ромкина, — разобрался Миха.
— У меня вроде бы конечности не чешутся… — с некоторым сомнением отозвался Ромка.
— Ага, ясно, тогда это моя, — разрешил проблему Михаил и с наслаждением поскреб Динину коленку.
Засим они проснулись.
Разумеется, опять было далеко за полдень, а кое-где по-прежнему было очень далеко. И там, где было просто далеко, и там, где было очень далеко, день нынешний продолжил день минувший. И вовсе не случайно, что эта фраза может быть прочитана шиворот-навыворот и задом наперед и совсем наоборот. Так оно и было: и там, где было просто далеко, и паче там, где очень далеко, — именно вот так всё оно и было…
Неважно. Праздник жизни продолжался, словно повторялся.
Как и накануне, на лестничной площадке встретили озабоченного прапорщика. Из коммуналки напротив солдатики, по виду — первогодки, натужно выносили вещи. Всевозможные тюки, коробки, мебель грузили в стоявший во дворе армейский грузовик. Крытая военная машина была без малого забита под завязку.
— О! Организованное отступление? — поздоровавшись с соседом, усмехнулся Миха.
— Бардак! — мрачновато отмахнулся прапорщик. — К черту всё, а я переезжаю! — заявил он, будто объявил, словно с кем-то спорил. — Всё, переезжаю, точка! — припечатал он.
— Надо же, а я и не заметил, — Михаил посторонился, пропуская прыщавого салабона с неподъемным ящиком, — а я-то всё гадал, к чему мне нынче снилось, будто наша доблестная армия генеральный драп по всем фронтам затеяла! — снова усмехнулся Миха.
— Шутишь всё… — догадался прапорщик.
— А как еще прикажешь?.. Конечно же шучу: шучу-шучу — и всё перешучу… Не серчай, сосед, но ты же сам сказал — бардак! а наш бардак всерьез воспринимать — себе дороже выйдет… Кстати, что у вас в подразделении офицеры говорят? — поинтересовался Миха.
Прапорщик, не стесняясь дам, на вопрос ответил. Не смутившись, дамы рассмеялись.
— Во-во, — согласился прапорщик, — мудозвоны наверху опять херню устроили, долбоклюи, промеж себя разобраться ни фига не могут, а мы тут отдувайся… Нет, сосед, ну сам-то посуди, — прапорщик перешел с армейского на русский, — сколько ж я годов квартиру ждал — десять лет? пятнадцать? больше ждал… Хватит, наскучался! Чего теперь-то ждать? Когда наш дом на голову рухнет? Так запросто он рухнет, сам же знаешь, на фи-фи стоит и за сопли держится… А ты вон, не подумавши, ремонт в квартире сделал… — сумрачно добавил прапорщик.
— Ну! Ванну пристроил, одна побелка, купорос… — еще раз усмехнулся Миха. — Да кто ж предполагал, что так оно всё будет!.. А домина наш действительно — того, — пояснил он Саше, — издержки метростроя называется. Историю с каналом помнишь? Вот и нас под корень зацепило: грунт просел, фундамент перекосошлепило, кирпич, естественно, поехал, балки здесь и без того гнилые. Вот так вот и живем: всё разваливается, всё проваливается, что будет — непонятно… не жизнь, а метафора сплошная! — снова ухмыльнулся Миха.
— Во-во, — опять же согласился прапорщик, — непонятки, понимаешь, катят… а там, где непонятки, там всегда дерьмо какое-нибудь липнет… Знаешь же, как у нас бывает, — за свое продолжил прапорщик, — вчера ордер на квартиру дали, а сегодня любой долбоеб из штаба для-ради свояка подсуетился — и всё, даже подтереться нечем: нет бумажки, скрысили… Ну нет уж, не впервой! Ордер ордером, а свой замок надежней — а уж за собственным запором я тоже, понимаешь, человек, а не какой-то, извиняюсь, прапорщик! — смачно плюнул прапорщик.
Михаил еще раз усмехнулся.
Миха ненароком еще раз усмехнулся — а немного погодя рассмеялся снова, когда в эфире появилась и даже утвердилась информация о перемещении в центре Ленинграда армейского грузового транспорта. Каким-то вроде бы корреспондентам где-то как-то будто бы удалось побеседовать с командиром (в чине прапорщика) одной из таких машин. Либо машин и прапорщиков было много, очень много, столько же, по меньшей мере, сколько и корреспондентов, — либо, что вернее, в процессе переложения «эксклюзивных материалов» с матерного прапорщицкого на убогий журналистский возникли разночтения, достойные трехстиший Нострадамуса…
Короче, репортерский цех по новой облажался.
То в Ленинграде. А в Москве обстановка тоже накалялась, будто нагнеталась. Непонятки множились, как митингующие на площадях и на баррикадах, тиражировались, словно обращения и указы Ельцина, нарастали, как напряжение в перегруженной сети, вот-вот готовой заискрить, закоротить и разлететься вдребезги.
Как и накануне, растревоженные граждане чего-то ожидали. Как правило, люди ждали худшего — ожидали, будто бы приваживали, словно сами же и наполняли, нагружали и до одури сжимали некую критическую массу ожидания, превращая возможное развитие событий почти что в неизбежное. Столичные больницы готовились к приему пострадавших, раненых, невинно убиенных…
А между прочим, в ЦК КПСС уже в середине дня начали уничтожать архивы…
Но обстановка только накалялась.
Обстановка накалялась, словно повторялась. В четыре пополудни появилась информация о заново
